Page 90 - Петр Первый

медленно-речивый, взгляд царственный. В келье у нее на лавках и сундуках, не шевелясь
от жары, в выходных шубах сидели бояре: ближайший из людей, бывший еще при
младенце Петре в поддядьках, Тихон Никитьевич Стрешнев, – на устах блаженная
улыбка, бровями занавешены глаза, чтоб люди зря не судили: лукав ли он, умен ли;
суровый, рыжий, широкий лицом князь Иван Борисович Троекуров; свояк Петр
Абрамович Лопухин, – у него обтянутые скулы горели и голые веки были красны, – до
того низенькому, сухому старику не терпелось властвовать; прислонясь к печи, покойно
сложив руки, дремал горбоносый, похожий на цыгана, князь Михайла Алегукович
Черкасский… В середине месяца прибыл Федор Юрьевич Ромодановский и тоже стал
сидеть у царицы, поглаживая усы, ворочая, как стеклянными, выпученными глазами,
вздыхал, колыхая великим чревом.

Царица, войдя в келью, называла каждого по имени-отчеству, садилась на простой
стульчик, держа в перстах вынутую просфору. Рядом – братец, Лев Кириллович,
румяный, тучный, степенный, и бояре не спеша с ними беседовали о государственных
делах: как поступить с Софьей, как быть с Милославскими, – кого в ссылку, кого в
монастырь и кому из бояр ведать каким приказом…

Борис Алексеевич Голицын редко бывал у царицы, – разве по крайней нужде, – стыдно
ему было за двоюродного брата, да и некогда: дни и ночи писал грамоты,
переговаривался с Москвой, переманивал полки, вел допросы, хлопотал о корме для
войск. Советов ничьих не слушал, – заносчив был и горд хуже Василия. В легких
золоченых латах, в итальянском шлеме с красными перьями, роскошный, подвыпивший,
закрутив усы, ездил по полкам на горячей, как огонь, кобыле, с гривой и хвостом,
переплетенными золотыми шнурами. Наклоняясь с бархатного седла, целовался с
новоприбывшими полковниками. Подскакивал, подбоченясь, к стрельцам, валившимся,
как скошенная трава на колени.
– Здорово, молодцы! – сиплым горлом кричал, и багровела пролысина у него на
подбородке, – бог вас простит, царь помилует. Распрягайте обоз, варите кашу, вас
государь жалует бочкой вина…

– Ин веселый какой Борис-то, – говорили бабам стрельцы в обозе, – значит, тут дело в
гору, хорошо, что мы перекинулись…

Борис Голицын ворочал делами один за всех. Бояре и рады были не тревожиться, – в
келье у царицы сидеть, думать – спокойнее. Одни Долгорукие, Яков и Григорий, жившие
в ковровом шатре на дворе у митрополита, злобились на Бориса: «Семь лет от Василия
терпели, а теперь, вишь, Борис на шею садится… Променяли кукушку на ястреба…» Не
любил его и патриарх за пьянство с Петром на Кукуе, за латынь, за любовь к
иноземщине. Но до времени молчал и патриарх.

Двадцать девятого августа к окованным воротам лавры подскакал стрелец без колпака,
кафтан расхлыстан, на пыльном лице видны одни выкаченные белки. Задрал
всклокоченный клин бороды к надворотной башне и страшно закричал:
– Государево дело!

Отворили скрипящие ворота, сняли стрельца с загнанной лошади, – здоровый был
мужик, но будто бы не мог уж и идти, – до того загорелся, торопившись по государеву
делу, и под руки с бережением подвели к Борису Голицыну. Шел, крутил головой. Увидев
Бориса на крыльце, рванулся к ножкам князя:

– Софья в десяти верстах, в Воздвиженском…
Передовая застава в селе Воздвиженском остановила карету правительницы. Софья
приоткрыла стеклянную дверцу и, узнав в лицо некоторых стрельцов, начала их ругать
изменниками и христопродавцами, грозила кулаком. Стрельцы испугались, поснимали
шапки, но, когда карета опять тронулась, перегородили древками бердышей дорогу,
схватили лошадей. Тогда испугалась Софья и приказала отвезти себя на какой ни на есть
двор.
Мужики и бабы высовывались из калиток, мальчишки влезали на крыши – глядеть,
собаки лязгали зубами на карету. Софья откинулась, сидела бледная, упалая от стыда и
гнева. Верка припала к ее ножкам, урод-карла Игнашка, в аршин ростом, в колпаке с