Page 91 - Петр Первый

соколиными бубенцами, взятый в дорогу скуки ради, плакал морщинистым личиком.
Привезли на богатый целовальничий двор. Софья велела, чтобы хозяева все
попрятались, и вошла в светлицу, где Верка сейчас же покрыла царскими платами
кровать, сундуки, лавки, зажгла лампады, и Софья прилегла. Предчувствие беды сдавило
ей голову как железным обручем.

Не прошло и двух часов, послышался конский топот, звяканье сабли о стремя. Не
спрашиваясь, будто в кабак, вошел в светлицу стольник Иван Иванович Бутурлин, руки в
карманах, колпак заломлен.
– Где царевна?

Верка кинулась к нему, растопыря пальцы, толкая:
– Уйди, уйди, бесстыдник… Да спит она…

– А, – ну, спит, так скажи царевне, чтоб в лавру не ходила…
Софья вскинулась. Глядела на Бутурлина, покуда он не стащил шапки…

– Пойду в лавру… Скажи брату, – приду…
– Дело твое… Только государь приказал, чтобы тебе здесь ждать посла, князя Ивана
Борисовича Троекурова, и – покуда он не прибудет – отсюда тебя не пускать…
Бутурлин ушел. Софья опять легла. Верка прикрыла ее шубкой, чтобы не тряслась.
Меркло слюдяное окошко в светлице. Слышалось хлопанье пастушьего кнута, мычали
коровы, скрипели ворота. И – опять тишина. Позванивали жалобно бубенчики на
Игнашкином колпаке, – шутенок уныло сидел на сундуке, свесив ноги. «Уж и этот меня
хоронить собрался…» Злоба сотрясала Софью… Достать бы его рукой – покатился бы с
сундука… Но руки лежали, как свинцовые…
– Верка, – позвала она тихо, низко, – про Ваньку Бутурлина не забудь напомнить, когда
буду в лавре…
По руке скользнули холодные Веркины губы. В серых сумерках стала чудиться голая
спина Ваньки, скручены посиневшие руки, мелькнуло лезвие, вздулись и опали у него
лопатки, на месте головы – пузырь кровавый… Не невежничай!.. Софья сдержанно
передохнула.

Послом из Троицы едет Троекуров. Две недели назад его же она посылала из Кремля к
Петру, – вернулся, ни о чем не договорившись. Софья тогда же в сердцах не допустила
его к руке. Оскорбился или струсил? Боярин ума гораздо среднего, только что страшен
видом. Софья спустила с постели полные ноги, одернула подол над бархатными
башмаками.

– Верка, подай ларец…

Верка поставила на перину окованный ларец, к углу его прилепила восковую свечечку,
долго, – так что Софьины плечи опять сотряслись досадой, – чиркала огнивом… Завонял
трут, зажгла бумажку, зажгла свечу, и над огоньком склонилась Софья, обирая со щеки
падающие волосы. Перечитывала грамоту больного брата, царя Ивана, – писал он Петру,
чтоб помирились, не надо-де больше крови, умолял патриарха о милосердной помощи:
подвинуть к любви ожесточенные сердца Петра и Софьи.

Читая, усмехнулась недобро. Но, все равно, – придется пройти и через это унижение.
Лишь бы выманить волчонка из Троицы… Задумалась она так крепко, что не слышала,
как въехали в ворота. Когда в сенях густой голос Троекурова спросил о ней, Софья
схватила с кровати черный плат, накинула на голову и встретила князя стоя. Он, влезши
боком в узкую дверь, поклонился – пальцами до полу, выпрямился – медный лицом,
высокий до потолка, глаза в тени, только большой нос блестел от огонька свечечки…
Софья спросила о здоровье царя и царицы. Троекуров прогудел, что, слава богу, все
здоровы. Провел по бороде, скребанул подбородок и так и не спросил о Софьином
здоровье. Поняв, она похолодела. И надо бы ей сесть, не унижаться еще дальше, и не
села. Сказала: