Page 96 - Петр Первый

Закатное солнце залило светом узкое окошечко и опустилось за лесные вершины. Васька
Силин понял, что есть не дадут, и лег на холодный полок, под голову положил веник.
Задремал и вдруг вскинулся, с испугу выставил бороду: на пороге стоял Василий
Васильевич. На голове черная треухая шляпа, под дорожным тулупчиком черное
иноземное платье, хвостом торчит шпага…

– Что теперь скажешь, провидец? – спросил князь странным голосом.
Сплоховал Васька Силин, – задрожал, затрясся… А понять бы ему, что оставалась еще
вера у князя в его провиденье… Схватить бы князя сильно за руку да завопить: «К царю
на смертную муку идешь! Иди, не бойся… Четыре зверя когти разжали… Четыре ворона
прочь отлетели… Смерть отступилась… Вижу, все вижу…» Вместо этого Васька со
страху, с голоду понес околесицу все про те же царские венцы, заплакал, стал просить:
– Отпусти меня, Христа ради, на Полтавщину… От меня ни вреда, ни проносу не будет…

Василий Васильевич бешеными глазами смотрел на него с порога. Вдруг выскочил,
привалил дверь из предбанника поленом, навесил замок… Забегал около бани. Васька
понял: хворостом заваливает!.. Закричал: «Не надо!»… Князь ответил: «Много знаешь,
пропади!»… И дул, покашливая, раздувая трут. Потянуло гарью. Васька схватил шайку,
разбил ее о дверь, но двери не выбил. Просунул боком голову в волоковое окошечко, стал
кричать, – глотку забило дымом… Хворост, разгораясь, затрещал, зашумел… Между
бревен осветились щели. Огонь поднимался гудящей стеной. Васька полез под самый
низ полка, – спастись от жара. Скорежилась крыша. Пылали стены…
В ночном безветрии, гася звезды, полыхало пламя высоко над речкой. И долго еще
красноватые тени от шести сивых коней, от черной кожаной кареты, уносившейся к
ярославской дороге, летели по жнивьям, то растягивались в глубину сырого оврага, то
взлетали на косогоры, то, скользя, ломались на стволах березовой рощи…

– Где горит? Отец… Не у нас ли? – не раз и не два спрашивал Алексей.
Василий Васильевич не отвечал, дремля в углу кареты…

На воловьем дворе в подземелье, где в Смутное время были пороховые погреба, теперь –
подвалы для монастырских запасов, плотники расчистили место под низкими сводами,
утвердили меж кирпичных столбов перекладину с блоком и петлей, внизу – лежачее
бревно с хомутом – дыбу, поставили скамью и стол для дьяков, записывающих показания,
и вторую, обитую кумачом, скамью для высших, и починили крутую лестницу – из
подполья наверх, в каменный амбар, где в цепях второй день сидел Федька Шакловитый.

Розыск вел Борис Алексеевич. Из Москвы, из Разбойного приказа, привезли заплечного
мастера, Емельяна Свежева, известного тем, что с первого удара кнутом заставлял
говорить. На торговых казнях у столба он мог бить с пощадой, но если бил без пощады, –
пятнадцатым ударом пересекал человека до станового хребта.

Допрошено было много всякого народу, иные сами приносили изветы и давали сказки.
Удалось взять Кузьму Чермного. Хитростью захватили близкого Софье человека,
пристава Обросима Петрова, два раза отбившегося саблей от бердышей и копий. Но
Никита Гладкий с попом Медведевым ушли, для поимки их посланы были грамоты во все
воеводства.

Очередь дошла до Федора Шакловитого. Вчера на допросе Федька на все обвинения,
читаемые ему по изветам, сказкам и расспросам, отвечал с горячностью: «Поклеп, враги
хотят меня погубить, вины за собой не знаю…» Сегодня приготовили для него Емельяна
Свежева, но он этого не знал и готовился по-прежнему отпираться, что-де бунта не
заводил и на государево здоровье не умышлялся…

Петр в начале розыска не бывал на допросах, – по вечерам Борис Алексеевич приходил к
нему с дьяком, и тот читал опросные столбцы. Но когда были захвачены Чермный и
Петров с товарищами – Огрызковым, Шестаковым, Евдокимовым и Чечеткой, когда
заговорили смертные враги, Петр захотел сам слушать их речи. В подполье ему
принесли стульчик, и он садился в стороне, под заплесневелым сводом. Уперев локти в
колена, положив подбородок на кулак, не спрашивал, только слушал. Когда в первый раз
заскрипела дыба и на ней повис, голый по пояс, широкогрудый и мускулистый Обросим