Page 53 - Пигмалион

вас будет недоставать, Элиза. (Садится на тахту рядом с ней.) Ваши идиотские
представления о вещах меня все-таки кое-чему научили, я признаю это и даже
благодарен вам. Потом я как-то привык к вашему виду, к вашему голосу. Они мне даже
нравятся.

Элиза. Что ж, у вас есть мои фотографии и граммофонные записи. Когда соскучитесь
обо мне, можете завести граммофон, — по крайней мере без риска оскорбить чьи-нибудь
чувства.

Хиггинс. В граммофоне я не услышу вашей души. Оставьте мне вашу душу, а лицо и
голос можете взять с собой. Они — не вы.

Элиза. О, вы настоящий дьявол! Вы умеете ухватить человека за самое сердце, как
другой хватает за горло, чтобы придушить. Миссис Пирс предупреждала меня. Сколько
раз она собиралась уйти от вас, и всегда в последнюю минуту вам удавалось ее улестить.
А ведь она вас ни капельки не интересует. Точно так же, как не интересую вас я.
Хиггинс. Меня интересует жизнь, люди, а вы — кусок этой жизни, который попался мне
на пути и в который я вложил частицу самого себя. Чего еще вы можете требовать?
Элиза. Тот, кого я не интересую, никогда не будет интересовать меня.

Хиггинс. Ну, это торгашеский принцип, Элиза. Все равно что (с профессиональной
точностью воспроизводит ее ковент-гарденский акцент) фиялочки прыдавать.

Элиза. Не кривляйтесь, пожалуйста. Как вам не стыдно передо мной кривляться?
Хиггинс. Я в своей жизни никогда не кривлялся. Кривлянье не идет ни человеческому
лицу, ни человеческой душе. Я просто выражаю свою справедливую ненависть к
торгашеству. Для меня чувства никогда не были и не будут предметом сделки. Вы меня
назвали бессердечным, потому что, подавая мне туфли и отыскивая мои очки, вы думали
купить этим право на меня, — и ошиблись. Глупая вы, глупая! По-моему, женщина,
которая подает мужчине туфли, — это просто отвратительное зрелище. Подавал я вам
когда-нибудь туфли? Вы гораздо больше выиграли в моих глазах, когда запустили в меня
этими самыми туфлями. Вы рабски прислуживаете мне, а потом жалуетесь, что я вами
не интересуюсь: кто ж станет интересоваться рабом? Хотите вернуться ради добрых
человеческих отношений — возвращайтесь, но другого не ждите ничего. Вы и так
получили от меня в тысячу раз больше, чем я от вас; а если вы осмелитесь сравнивать
ваши собачьи поноски с сотворением герцогини Элизы, я просто захлопну дверь перед
вашим глупым носом.

Элиза. А зачем же вы делали из меня герцогиню, если я вас не интересую?

Хиггинс(простодушно). Как зачем? Это ведь моя работа.
Элиза. Вы даже не подумали о том, сколько беспокойства вы причиняете мне.

Хиггинс. Мир не был бы сотворен, если б его творец думал, как бы не причинить кому-
нибудь беспокойства. Творить жизнь — и значит творить беспокойство. Есть только один
способ избежать беспокойства: убивать. Вы замечаете, что трус всегда радуется, когда
убивают беспокойных людей?
Элиза. Я не проповедник, и я ничего такого не замечаю. Я замечаю только одно: что вы
не замечаете меня.
Хиггинс(вскакивая и принимаясь гневно шагать по комнате). Элиза, вы идиотка. Я зря
трачу сокровища моего мильтоновского духа, выкладывая их перед вами. Поймите раз
навсегда: я иду своим путем и делаю свое дело, и при этом мне в высокой степени
наплевать на то, что может произойти с любым из нас. Я не запуган, как ваш отец и
ваша мачеха. А потому выбирайте сами: хотите — возвращайтесь, не хотите — идите ко
всем чертям.
Элиза. Ради чего мне возвращаться?

Хиггинс(становится на тахте на колени и наклоняется к Элизе). Единственно ради
собственного удовольствия. Так же, как и я затеял всю эту свою возню с вами ради