Page 18 - Рассказы

сосредоточенных людей ежедневно питались ветчиной, и правительство поддерживало в
них героический дух безбрачия, но снабдило пипетками против заражения сифилисом от
евреек (немецкие женщины сифилисом сознательно не болели, от них даже не исходило
дурного запаха благодаря совершенному расовому устройству тела).

Лихтенберг тоже не трудился — он мучился. Все видимые им людские количества либо
погибали от голода и безумия, либо шагали в рядах государственной охраны. Кто же
кормил их пищей, одевал одеждой и снабжал роскошью власти и праздности?.. Где
живет пролетариат? Или он утомился и умер, истратившись в труде и безвестности? Кто
же, бедный, могучий и молчаливый, содержит этот мир, который истощается в ужасе и
остервенелой радости, а не в творчестве и ограждает себя частоколом идолов?

В изнеможении стоял Альберт Лихтенберг на старой католической площади, озираясь с
удивлением в этом царстве мнимости; он и сам лишь с трудом чувствовал свое
существование, напрягаясь для каждого воспоминания о самом себе; обычно же он себя
постоянно забывал, может быть, излишек страдающего сознания выключал в нем жизнь,
дабы она сохранилась хотя бы в своем грустном беспамятстве!..

Чуждый всякому соображению, равнодушный, как несуществующий, Лихтенберг
подошел к радиатору грузовика. Трепещущий жар выходил из железа; тысячи людей,
обратившись в металл, тяжело отдыхали в моторе, не требуя больше ни социализма, ни
истины, питаясь одним дешевым газом. Лихтенберг прислонился лицом к машине, как к
погибшему братству; сквозь щели радиатора он увидел могильную тьму механизма, в его
теснинах заблудилось человечество и пало мертвым. Лишь изредка среди пустых заводов
стояли немые рабочие; на каждого из них приходилось по десяти человек
государственной гвардии, и каждый рабочий делал в день сто лошадиных сил, чтобы они
кормили, утешали и вооружали господствующую стражу. Один убогий труженик
содержал десять человек торжествующих господ, но эти десять господ, однако, не
радовались, а жили в тревоге, сжимая оружие в руках — против бедных и одиноких.

Над радиатором автомобиля висела золотая полоска материи с надписью черными
буквами: «Почитайте вождя германцев — мудрого, мужественного, великого Адольфа!
Вечная слава Гитлеру!» По обеим сторонам надписи были знаки свастики, как следы
лапок насекомого.

— Прекрасный девятнадцатый век, ты ошибся! — сказал Лихтенберг в пыль воздуха, и
мысль его вдруг остановилась, превратившись в физическую силу. Он поднял тяжелую
трость и ударил ею машину в грудь — в радиатор, так, что смялись его соты.
Национальный шофер молча вышел из-за руля и, сжав туловище худого физика, ударил
его головою с равнозначной силой о тот же радиатор. Лихтенберг свалился в земной сор
и там полежал без ощущения; это уже не было для него страданием — он и без того
очень мало чувствовал себя, как насущное тело и как эгоиста, а голова его болела от
сорной действительности больше, чем от ударов о железо…

Слабо белел день над его зрением, он глядел в него не моргая; пыль набилась в его
глазницы, и оттуда текли слезы, чтобы смыть щекочущую грязь. Над ним стоял шофер;
все съеденные им за свою жизнь животные — коровы, бараны, овцы, рыбы, раки, —
переварившись внутри, оставили в лице и теле шофера свое выражение остервенения и
глухой дикости. Лихтенберг встал, ткнул тростью животное туловище шофера и отошел
от машины. Шофер остался в удивлении — перед таким фактом невнимательного
мужества — и забыл вторично ударить Лихтенберга.
В пространстве шел ветер с юга, неся из Франции, Италии, Испании житейский мусор и
запах городов, остатки взволнованного шума, обрывающийся голос человека…
Лихтенберг повернулся лицом навстречу ветру; он услышал далекую жалобу женщины,
грустный крик толпы, скрежет машинных скоростей, пение влажных цветов на берегу
Средиземного моря. Он вникнул в эту невнятность, в безответное долгое течение
воздуха, наполненное воплем над безмолвием местной суеты.

Лихтенберг подошел к труженикам у памятника. Работа людей уже прекращалась. На
чугунном цилиндре стояло бронзовое человеческое полутело, заканчивающееся сверху
головой.
На лице памятника были жадные губы, любящие еду и поцелуи, щеки его потолстели от
всемирной славы, а на обыкновенный житейский лоб оплаченный художник положил