Page 22 - Рассказы

воображении на заросших дворах ранней родины.
В конце лета, во время очередной ночи, Лихтенберг неожиданно проснулся. Его
разбудила женщина, стоявшая около дерева. Женщина была в длинном плаще, в
маленькой круглой шапке, не скрывавшей ее локонов, с изящным телом, грустно
расположенным под одеждой, — это была, очевидно, девушка. Рядом с нею стояли два
стражника.
Сердце Лихтенберга стало сильно биться в тоске: лишенный способности к любви и даже
к вертикальному движению на ногах, он, однако, сейчас попытался встать на обе ноги,
томимый стыдом и страхом перед женщиной, и ему удалось устоять при помощи палки.
Женщина пошла, и Лихтенберг последовал за ней, снова чувствуя твердеющую силу в
ногах. Он не мог ничего спросить у нее, волнение его не прекращалось, он шел, отставая
немного, и видел одну щеку ее лица, она же глядела все время в сторону от Лихтенберга,
в предстоящую тьму дороги.
В конторе лагеря их ожидал суд из трех военных людей. Женщина остановилась позади
Лихтенберга. Судья объявил Лихтенбергу, что он осуждается на расстрел — вследствие
несоответствия развития своего тела и ума теории германского расизма и уровню
государственного умозрения: в целях жесткого оздоровления народного организма от
субъектов, впавших в состояние животности, в целях профилактики от заражения расы
беспородными существами.

— Ваше слово! — предложил судья Лихтенбергу.
— Я безмолвный, — сказал Лихтенберг.
— Гедвига Вотман! — произнес судья. — Вы член местной коммунистической
организации. Со времени национальной революции насмешка над верховным вождем не
сходила с вашего лица. С того же момента вы, находясь уже в заключении, отказали в
браке и в ответной любви двум высшим офицерам национальной службы, оскорбив их
расовое достоинство. Решение суда: уничтожить вас, как личного врага племенного
гения тевтонов. Имеете слово?

— Имею, — с улыбкой ума и иронии ответила спутница Лихтенберга. — Два офицера
получили отказ в моей любви потому, что я оказалась женщиной, а они не оказались
мужчинами…
— Как — не мужчины?! — воскликнул судья, потрясаясь фактом.

— Их надо расстрелять за потерю способности к деторождению, к размножению
первоклассной германской расы! Они, немцы, способны были любить только по-
французски, а не по-тевтонски: они враги нации!

— Вы коммунистка? — спросил член суда.

— Ясно, — сказала Вотман. — Но для ответа по этому вопросу я прошу дать мне ваше
оружие!
Ей отказали в просьбе.

Судья сделал коменданту обычное распоряжение о казни.
— Введите следующую пару ублюдков! — приказал судья далее.

Лихтенберга и Гедвигу Вотман вывели из пределов лагеря. Четыре офицера
конвоировали их, держа готовые револьверы в руках. Впереди шли двое уголовных,
несших на головах по тесовому гробу, сделанных в лагере их же руками.
Гедвига Вотман шла по-прежнему изящная и нескучная, точно уходила не в смерть, а в
перевоплощение. Она дышала тем же мусорным воздухом, что и Лихтенберг, голодала и
мучилась в неволе, ожидала коммунизма, она шла погибать, — но ни скорби, ни болезни,
ни страху, ни сожалению, ни раскаянию она не уступила ничего из своего тела и
сознания — она покидала жизнь, сохранив полностью все свои силы, годные для
одержания трудной победы и долговечного торжества. Омрачающие стихии врага
остановились у ее одежды и не тронули даже поверхности ее щек, — здоровая и