Page 37 - Рассказы

Это был Пантелеймон Гаврилович — хозяин слободского ассенизационного обоза, самый
богатый и самый скромный человек во всей слободе. Для простоты и из уважения к нему
люди его звали Понтием. Работал Понтий с семи лет на одном и том же деле, ел с
рабочими один хлеб и много лет не спал ночей, подремывая лишь на передке дрог с
бочкой, когда обоз выезжал из слободы в глухой дальний лог.

— Вот тебе бы золотарем стать — хлебное дело! — говорил после обеда Захар Васильевич
Филату и задумывался — как будто и сам не прочь стать им. Но Филат и раньше думал
про это занятие, только выходило, что ему нужно сто рублей на лошадь и дроги с бочкой.
Если бы рубашки и штаны не носились, тогда через пятнадцать лет у Филата очутились
бы эти сто рублей, а иначе не будет денег.

Макар два вечера в прошлом году при лампе считал и говорил Филату:
— Нет, брат, капитал нужен велик; если бы ты харчи не натурой получал, а деньгами…
то и тогда, скажем, тебе полтора года следует не есть либо пять лет голодать — выбирай
сам! Вот тебе и будет лошадь при дрогах!

До позднего вечера, пока комары силу не взяли, Захар Васильевич с Филатом кончали
задний плетень. Пахло навозом и кислотой давно обжитой почвы, но и этот воздух
казался благоуханием после духоты низких жилищ — и в Захаре Васильевиче он
разжигал аппетит на ужин.
Ужинали они под той же сиренью. Чуткий вечер во всеуслышание разносил голоса
соседей и отпирал все тайные запахи дворов. Захар Васильевич пил парное молоко и
наслаждался мирной жизнью и грядущим сном. А Филат обошелся без молока — поел
только хлеба с огурцами — и слушал голос соседа Теслина, что заклинал доску под
живопись на завтра. Это случалось каждый вечер — все знали и уже не слушали, но
хозяйка Захара Васильевича сказала:

— Вон Василь Прохорыч опять забубнил! Ты где ляжешь — со мной или в сенцах?..
Захар Васильевич ответил, что в сенцах — от жары чего-то мочи нет.

Теслин писал церковные иконы, но, веря в бога, он не верил в животворящую силу
своего таланта. Поэтому готовую доску — для божественного изображения — он не сразу
пускал под кисть, а сначала троекратно прикладывал к животу своей жены и троекратно
же произносил нараспев:
Пропáхни жизнью.Пропáхни древом.Пропáхни девой…

Делал это Теслин почему-то обязательно в погожий вечер, а в ненастье копил доски до
освящения их на жене, но кистью ранее того не малевал. Ни одной иконы никто из
соседей никогда не видел: через знакомого в монастырской ризнице Теслин сбывал их в
дальние села и в северные скиты. Это и хорошо, потому что слободские богомольцы не
стали бы молиться на такие святотатственные иконы — с живота бабы.

После ужина все жители обязательно выходили на улицу и садились на лавочки у домов
— посидеть. Вышел и Филат с хозяином и хозяйкой. У хозяйки рос живот, и Захар
Васильевич ждал к ноябрю мальчишку: говорил, что дом поручить после смерти некому
и что фамилию Астаховых учредила Екатерина Великая — проездом по этим местам.
Захар Васильевич два года боялся, что ему от царя достанется, если потомства не будет
— пока жена не почала: тогда утихнул совестью и повеселел на дому. Филат не знал —
не то это правда, не то Захар Васильевич зазнался от своего положения, — но ничего не
спрашивал.

На лавочке уже сидел какой-то молодой, но толстый мальчик. Его знали немного:
Володька, сын железнодорожного жандарма с другого конца улицы.

— Подвинься-ка, барчук, — сказал Захар Васильевич.
Тот не подвинулся, а встал, оскорбил и ушел:

— Налопались, уроды, да вышли!
Тогда все трое сели, и Захар Васильевич громко заикал, но ничуть не беспокоился об