Page 43 - Рассказы

Филат почувствовал стеснительную неловкость от своего бесполезного участия и ушел
из горницы. Ему было чего-то жалко и совестно, как будто он повинен в мучении
Настасьи Семеновны. Тело его ломило от нервной боли, и он горел от непонятного
тягостного стыда, какой случался с ним в ранней молодости. Он никогда не искал
женщины, но полюбил бы страшно, верно и горячо, если бы хоть одна рябая девка
пожалела его и привлекла к себе с материнской кротостью и нежностью. Он бы потерял
себя под ее защищающей лаской и до смерти не утомился бы любить ее. Но такого не
случилось ни разу — и Филат волновался и трепетал сейчас от чужой брачной тайны.

Захар Васильевич ходил добрым и негромко указывал:

— Филат, наноси воды на ночь!.. Курам не забудь пашенца дать к вечеру!
Филат и сам следил за всем в такой день. В неугомонной суете ему всегда жилось легче:
что-то свое, сердечное и трудное, в работе забывалось. Про это и Сват однажды сказал:

— Работа для нашего брата — милосердие! Дело не в харчах — они надобны, но человека
не покрывают! В работе, брат, душа засыпает и нечаянно утешается!

И Филат нынче с яростью мел двор, сделав все остальное, о чем мог догадаться. Захар
Васильевич выходил редко — все сидел в горнице около жены. Это тоже почему-то
радовало Филата. «Сиди, брат, — думал он, пыля метлой, — я уж тут сам управлюсь, я
один, а вы — двое: не обижай жену!»
До полночи бродил по двору Филат, следя за тишиной и порядком, но все давно замерло,
только одна наседка квохтала на яйцах в сарае.
Что-то тревожило Филата и настораживало на бдительность, но из дома ничего не
слышалось, — наверно, Настасья Семеновна уснула и восстанавливала свои силы,
истекшие с родовыми кровями.

Утомившись, Филат постелил под дворовой сиренью свой старый пиджачок и склонился
ко сну, но спал так чутко, что слышал над головой ход и дрожание ночи. Где-то на
слободских пустырях неугомонно брехала собака, ей издалека и одиноко отвечала
другая — и лай их жалобно и безответно тонул в густоте тьмы. Филат слышал лай сквозь
толщину померкшего медленного сознания, но звук был такой тонкий и грустный, будто
шел из неизвестного потерянного мира, — это успокаивало Филата, и он не просыпался.
Сиреневая ветка шевелилась над самыми глазами Филата, но ночь лежала плотно и не
трогала спертый воздух: ветка колебалась сама — от Древесной жизни и внутреннего
беспокойства.

Проснулся Филат на ранней крепкой заре — через сени было слышно, как в горнице
судорожно плакал ребенок Настасьи Семеновны, в первый раз от рождения. Филат
сейчас же поднялся на ноги и пошел по двору, прислушиваясь к странному, жалобному
крику.

Скоро ребенок плакать перестал — Настасья Семеновна чем-то материнским
ублаготворила его, — и наружу вышел Захар Васильевич с равнодушным, измученным
лицом.

— Филат! — сказал он. — Ставь самовар — теплая вода нужна, а позже на базар сходишь
и в аптеку!

Филат с особой цопкой ловкостью начал щеплять лучинки, радуясь своей полезной
работе для Настасьи Семеновны и цветущему будущему дню.

Слободские жители тоже поднялись и бродили по дворам в поисках разных житейских
вещей. Они еще зевали, чесали глаза и жмурились от настигавшего их расцветающего
солнца. В этот ранний прозрачный час у каждого человека в груди томится восторг, но
позже — часам к десяти — у радости вышибается дух домашним остервенением и злобой
всяких забот. На третий день Захар Васильевич назначил крестины, но с полудня
отказал Филату в работе, так как пришли две кумы, которые одни смогут управиться в
хозяйстве.

Филат взял пиджак, подвязал веревочкой подошву к валенку и пошел на свалку к Свату.
Настасья Семеновна сидела в горнице и тюлюлюкала своих двоешек, а около окон с