Page 218 - Поднятая целина

тянут плуг — и все! Пробовали припрягать их по паре к старым быкам — один черт, ничего
не получается. Паши на Кондратовых, он правильно советует.
— А сам он что будет делать?
— Я его домой на два дня отпустил. У него баба захворала, слегла, даже бельишка с
Ванькой Аржановым не подослала ему и переказывала, чтобы он пришел домой.
— Тогда другое дело. А то я было подумал, что ты и его на курорт куда-нибудь
отправляешь. Курортные настроения у вас тут, как я вижу…
Дубцов незаметно для Давыдова подмигнул остальным, и все встали, пошли запрягать
быков.

7

На закате солнца Давыдов выпряг в конце гона быков и разналыгал их. Он сел около
борозды на траву, вытер рукавом пиджака пот со лба, дрожащими руками стал сворачивать
папироску — и только тогда почувствовал, как сильно устал. У него ныла спина, под
коленями бились какие-то живчики и, словно у старика, тряслись руки.
— Найдем мы с тобою на заре быков? — спросил он у Вари.
Она стояла против него на пахоте. Маленькие ноги ее в растоптанных больших чириках
по щиколотку тонули в рыхлой, только что взвернутой плугом земле. Сдвинув с лица серый
от пыли платок, она сказала:
— Найдем, они далеко не уходят ночью.
Давыдов закрыл глаза и жадно курил. Он не хотел смотреть на девушку. А она, вся сияя
счастливой и усталой улыбкой, тихо сказала:
— Замучил ты и меня и быков. Дюже редко отдыхаешь.
— Я сам замучился до чертиков, — хмуро проговорил Давыдов.
— Надо чаще отдыхать. Дядя Кондрат вроде и отдыхает часто, дает быкам сапнуть, а
всегда больше других напахивает. А ты уморился с непривычки…
Она хотела добавить: «милый» — и, испугавшись, крепко сжала губы.
— Это верно, привычки еще не приобрел, — согласился Давыдов.
С трудом он поднялся с земли, с трудом переставляя натруженные ноги, пошел вдоль
борозды к стану. Варя шла следом за ним, потом поравнялась и пошла рядом. Давыдов в
левой руке нес разорванную, выцветшую матросскую тельняшку. Еще днем, налаживая плуг,
он нагнулся, зацепился воротом за чапигу и, рывком выпрямившись, располосовал
тельняшку надвое. День был достаточно жаркий, и он мог бы великолепно обойтись без нее,
но ему было совершенно невозможно в присутствии девушки идти за плугом до пояса
голым. В смущении запахивая полы матросской одежки, он спросил, нет ли у нее
какой-нибудь булавки. Она ответила, что, к сожалению, нет. Давыдов уныло глянул в
направлении стана. До него было не меньше двух километров. «А все-таки придется
идти», — подумал Давыдов и, крякнув от досады, вполголоса чертыхнулся, сказал:
— Вот что, Варюха-горюха, обожди меня тут, я схожу на стан.
— Зачем?
— Сыму это рванье и надену пиджак.
— В пиджаке будет жарко.
— Нет, я все-таки схожу, — упрямо сказал Давыдов.
Черт возьми, не мог же он в самом деле щеголять без рубахи! Недоставало еще того,
чтобы эта милая, невинная девочка увидела, что изображено у него на груди и животе.
Правда, татуировка на обоих полушариях широкой давыдовской груди скромна и даже
немного сентиментальна: рукою флотского художника были искусно изображены два
голубя; стоило Давыдову пошевелиться, и голубые голуби на груди у него приходили в
движение, а когда он поводил плечами, голуби соприкасались клювами, как бы целуясь.
Только и всего. Но на животе… Этот рисунок был предметом давних нравственных
страданий Давыдова. В годы гражданской войны молодой, двадцатилетний матрос Давыдов