Page 222 - Поднятая целина
P. 222

прохаживался по адресу Дубцова, Давыдов увидел в глазах Атаманчукова такую леденящую
               ненависть,  что  в  изумлении  поднял  брови.  Атаманчуков  быстро  опустил  глаза,  потрогал
               пальцами заросший каштановой щетиной  кадык, а когда через минуту снова посмотрел на
               Давыдова и встретился с ним взглядом — в глазах его светилась наигранная приветливость,
               и  каждая  морщинка  на  лице  была  исполнена  добродушной  беспечности.  «Артист! —
               подумал Давыдов. — Но почему он глядел на меня таким чертом? Наверное, обижается, что
               я его весной выставлял из колхоза?»
                     Не  знал,  не  мог  знать  Давыдов  о  том,  что  тогда,  весной.  Половцев,  прослышав  об
               исключении Атаманчукова из колхоза, ночью вызвал его к себе и, сжав массивные челюсти,
               сквозь зубы сказал: «Ты что делаешь, шалава? Ты мне нужен примерным колхозником, а не
               таким ретивым дураком, который может завалиться на пустяках сам, а на допросах в ГПУ
               завалить всех остальных и все дело. Ты мне на общем колхозном собрании на колени стань,
               сукин сын, но добейся, чтобы собрание не утвердило решения бригады. Пока мы не начали
               — ни тени подозрения не должно падать на наших людей».
                     На колени Атаманчукову не пришлось становиться: подстегнутые приказом Половцева,
               на  собрании  в  защиту  Атаманчукова  дружно  выступили  и  Яков  Лукич  и  все  его
               единомышленники,  и  собрание  не  утвердило  решения  бригады.  Атаманчуков  отделался
               общественным порицанием. С той поры он притих, работал исправно и даже стал для тех,
               кто работал с ленцой, примером сознательного отношения к труду. Но ненависть к Давыдову
               и к колхозному строю он не мог глубоко и надежно запрятать, временами, помимо его воли,
               она  прорывалась  у  него  то в неосторожно  сказанном  слове, то в  скептической  улыбке,  то
               бешеными огоньками вспыхивала и тотчас гасла в темно-синих, как вороненая сталь, глазах.
                     Только в полночь точно определили размеры требующейся помощи и сроки окончания
               вспашки. Тут же, у костра, Давыдов написал Разметнову записку, а Дубцов вызвался сейчас
               же,  не  медля,  не  дожидаясь  рассвета,  идти  в  хутор,  чтобы  к  обеду  пригнать  из  третьей
               бригады  быков  с  плугами  и  самому  вместе  с  Любишкиным отобрать  наиболее  работящих
               плугатарей. Возле потухшего костра в молчании покурили еще раз, пошли спать.
                     А в это время около будки происходил другой разговор. В простеньком железном тазу
               Варя бережно простирывала тельняшку Давыдова, рядом стояла стряпуха, говорила низким,
               почти мужским голосом:
                     — Ты чего плачешь, дуреха?
                     — Она у него солью пахнет…
                     — Ну и что? У всех, кто работает, нижние рубахи солью и потом пахнут, а не духами и
               не пахучим мылом. Чего ревешь-то? Не обидел он тебя?
                     — Нет, что ты, тетя!
                     — Так чего слезы точишь, дура?
                     — Так ведь не чужую рубаху стираю, а своего, родного… — склонив над тазом голову
               и сдерживая сдавленные рыдания, сказала девушка.
                     После длительного молчания стряпуха подбоченилась, с сердцем воскликнула:
                     — Нет, уж этого с меня хватит! Варька, подыми сейчас же голову!
                     Бедный,  маленький  погоныч  семнадцати  лет  от  роду!  Она  подняла  голову,  и  на
               стряпуху глянули заплаканные, но счастливые глаза нецелованной юности.
                     — Мне и соль на его рубахе родная…
                     Мощная грудь Дарьи Куприяновны бурно заколыхалась от смеха:
                     — Вот теперь и я вижу, что ты, Варька, стала настоящей девкой.
                     — А какая же я раньше была? Ненастоящая?
                     — Раньше!  Раньше  ты  ветром  была,  а  теперь  девкой  стала.  Пока  парень  не  побьет
               другого  парня  из-за  полюбившейся  ему  девки  —  он  не  парень,  а  полштаны.  Пока  девка
               только зубы скалит да глазами играет — она ишо не девка, а ветер в юбке. А вот когда у нее
               глаза от любви намокнут, когда подушка по ночам не будет просыхать от слез, — тогда она
               становится настоящей девкой! Поняла, дурочка?
                     Давыдов лежал в будке, закинув за голову руки, и сон не шел к нему: «Не знаю я людей
   217   218   219   220   221   222   223   224   225   226   227