Page 220 - Поднятая целина

свежим и очаровательным запахом юности, который никто еще не смог, не сумел передать
словами…
«Милая девчонушка какая!» — подумал Давыдов и вздохнул. Они поднялись на ноги
почти одновременно, несколько секунд молча смотрели в глаза друг другу, потом Давыдов
взял из ее рук пиджак, ласково улыбнулся одними глазами:
— Спасибо, Варя!
Именно так и сказал: «Варя», а не «Варюха-горюха». В конце концов сбылось то, о чем
она думала, когда бежала за пиджаком. Так почему же на серых глазах навернулись слезы и,
пытаясь сдержать их, мелко задрожали густые черные ресницы? О чем ты плачешь, милая
девушка? А она беззвучно заплакала, с какой-то тихой детской беспомощностью, низко
склонив голову. Но Давыдов ничего не видел: он тщательно сворачивал папироску, стараясь
не просыпать ни одной крошки табаку. Папиросы у него кончились, табак был на исходе, и
он экономил, сворачивал маленькие, аккуратные папироски, всего лишь на четыре — шесть
добрых затяжек.
Она постояла немного, тщетно стараясь успокоиться, но ей не удалось овладеть собой,
и она, круто повернувшись на каблуках, пошла к быкам, на ходу проронив:
— Пойду быков пригоню.
Однако и тут Давыдов не расслышал жестокого волнения в ее дрожащем голосе. Он
молча кивнул головой, закурил, сосредоточенно размышляя о том, за сколько дней бригаде
удастся вспахать весь клин майских паров своими силами и не лучше ли будет, если он
подбросит сюда из наиболее мощной третьей бригады несколько плугов.
Ей удобно было плакать, когда Давыдов не мог видеть ее слез. И она плакала с
наслаждением, и слезы катились по смуглым щекам, и она на ходу вытирала их кончиками
платка…
Ее первая, чистая, девичья любовь наткнулась на равнодушие Давыдова. Но, кроме
этого, он был вообще подслеповат в любовных делах, и многое не доходило до его сознания,
а если и доходило, то всегда со значительной задержкой, а иногда с непоправимым
запозданием…
Запрягая быков, он увидел на щеках Вари серые полосы — следы недавно пролитых и
не замеченных им слез. В голосе его зазвучал упрек:
— Э-э-э, Варюха-горюха! Да ты сегодня, как видно, не умывалась?
— Почему это видно?
— Лицо у тебя в каких-то полосах. Умываться надо каждый день, — сказал он
назидательно.
…Солнце село, а они все еще устало шагали к стану. Сумерки ложились над степью.
Терновая балка окуталась туманом. Темно-синие, почти черные тучи на западе медленно
меняли окраску: вначале нижний подбой их покрылся тусклым багрянцем, затем
кроваво-красное зарево пронизало их насквозь, стремительно поползло вверх и широким
полудужьем охватило небо. «Не полюбит он меня…» — с тоскою думала Варя, скорбно
сжимая полные губы. «Завтра будет сильный ветер, земля просохнет за день, вот тогда
быкам придется круто», — с неудовольствием думал Давыдов, глядя на пылающий закат.
Все время Варя порывалась что-то сказать, но какая-то сила удерживала ее. Когда до
стана было уже недалеко, она набралась решимости.
— Дай мне твою рубаху, — тихо попросила она. И, боясь, что он откажет, умоляюще
добавила: — Дай, пожалуйста!
— Зачем? — удивился Давыдов.
— Я ее зашью, я так аккуратно зашью, что ты и не заметишь шва. И постираю ее.
Давыдов рассмеялся:
— Она на мне вся сопрела от пота. Тут латать — не за что хватать, как говорится. Нет,
милая Варюха-горюха, этой тельняшке вышел срок службы, на тряпки ее Куприяновне, полы
в будке мыть.
— Дай я зашью, попробую, а тогда поглядишь, — настойчиво просила девушка.