Page 307 - Поднятая целина
P. 307

— А откуда ты их нахватался, этих слов? — продолжал допытываться любознательный
               Бесхлебнов.
                     — У Макарушки Нагульнова. Мы же с ним огромадные приятели, ну вот он по ночам
               англицкий  язык  изучивает,  а  я при нем  нахожусь.  Дал он  мне  толстую,  как  Куприяновна,
               книжку,  называется  она  —  словарь.  Не  букварь,  по  каким  детишки  учатся,  а  словарь  для
               пожилых.  Дал  и  говорит:  «Учись,  дед,  на  старости  годов  пригодится».  Вот  я  и  учусь
               помаленьку.  Только  ты  меня  не  перебивай,  Акимушка,  а  то  я  в  один  момент  с  мысли
               собьюсь. Я вам потом расскажу про этот словарь. Так вот, прибыл я к месту назначения со
               своими призводителями, только ничего толку не вышло, ни из моих призводителей, ни из
               ажиотажа…  Скажу  вам,  добрые  люди:  кто  этого  Ваську  глухого  близко  не  знает,  тот  на
               своем веку лишних десять лет проживет.
                     Это, то есть, такой пень, что Демид Молчун, ежли сравнять их, самый разговорчивый
               человек  у  нас  в  Гремячем  Логу.  Что  я  из-за  его  молчания  муки  в  степи  принял  —  несть
               числа!  Не  с  кобылами  же  мне  разговаривать?  А  Васька  молчит  сутками  напролет,  только
               жрет с хрустом, а остальное время либо молчаком спит, либо лежит под ватолой, как гнилая
               колода, и то же самое молчит. Редко-редко глазами похлопает и опять молчит. Вот какой
               вопрос он мне задал, вовсе не разрешимый. Одним словом, прожил я там трое суток, как на
               кладбище, в гостях у покойников, и уже начал сам с собою разговаривать. Э-э-э, думаю, так
               дело не пойдет! Так недолго и умом тронуться такому компанейскому человеку, как я.
                     Уж на что я терпеть ненавижу, когда мой Макарушка Нагульнов на годовые праздники,
               то есть на Первое мая и на Седьмое ноября, начнет длинные речи про мировую революцию
               запузыривать и всякие непонятные слова из себя выкидывать, а и того бы я в тот момент
               сутки напролет слушал бы, как соловья в саду или кочетиное пение в полуночный час. А что
               вы думаете, гражданы, об этом кочетином пении? Это, братцы мои, не хуже, чем в церкви,
               когда поют «со святыми упокой» или ишо какую-нибудь трогательную хреновину…
                     — Ты  нам  про  любовь  без  харчей  рассказывай,  а  не  про  то,  как  кочета  поют, —
               нетерпеливо прервал рассказчика учетчик бригады.
                     — Вы, гражданы, не волнуйтесь, дойдет дело и до разных и тому подобных любовей,
               это не вопрос. Так вот, про этого Ваську глухого. Было бы полбеды, ежли бы он только в
               молчанку играл, а он к тому же ишо такой обжористый оказался, что никакого сладу с ним
               не  было.  Наварим  каши  или  галушков  из  пресного  теста,  и  что  же  получается?  Я  —  раз
               ложкой зачерпну из чугунка, а он — пять раз. Орудует своей огромадной ложкой, как дышло
               на паровозе: туда-сюда, туда-сюда, из чугунка в рот, из рота в чугунок, я — глядь, а каши
               уже на самом донышке. Встаю голодный, а он раздуется, как бычий пузырь, ляжет кверху
               пузом и тогда зачнет икать на всю степь. Часа два поикает, нечистая, сила, и переходит на
               храп. А храпит, проклятый сын, так, что даже кобылы, какие поблизости от нашего шалаша,
               пужаются и бегут куда глаза глядят. Спит до ночи, спит не хуже, чем сурок зимой.
                     Вот какая горькая была там моя жизнь. И голодный, как кобель бездомный, и от скуки
               поговорить, ну, разу не с кем… На второй день подсел  я к Ваське, сложил руки трубой и
               шумлю ему в самое ухо и во всю мочь: «Ты с чего глухой сделался, с войны или с золотухи в
               детских годах?» А он мне ишо резче шумит: «С войны! Красные в девятнадцатом году из
               четырехдюймовой пушки с бронепоезда положили возле меня снаряд. Коня под мной убило,
               а я с той поры оказался сконтуженный и начисто оглох». Я дальше у него спрашиваю: «А с
               чего  ты,  Василий,  жрешь  так,  как,  скажи,  ты  вовсе  без  памяти?  Это  у  тебя  тоже  от
               контузии?» А он мне в ответ: «Тучки находят — хорошо. Дождя зараз край как надо!» Вот и
               поговори с таким балдахином…
                     — Ты когда про любовь зачнешь рассказывать? — нетерпеливо спросил Дубцов.
                     Щукарь досадливо поморщился:
                     — Далась  вам  эта  любовь,  будь  она  трижды  проклята!  Я  этой  самой  любви  всею
               жизнею избегал, ежли бы покойный мой папаша не принудил — я бы и не женился вовек, а
               зараз, изволь радоваться, рассуждай про нее. Тоже вопрос нашли… А ежли хотите знать, вот
               что получилось тогда из любви без харчей…
   302   303   304   305   306   307   308   309   310   311   312