Page 308 - Поднятая целина

Прибыл я к месту назначения, разбили табун на два косяка, а женихи мои на кобылок и
не глядят, только травку стригут зубами безо всякой устали… Круглый ноль внимания на
своих невест! Вот это, думаю, дело! Вот это я влип в срамоту со своими призводителями. Я и
овса даю им в полную меру, а они, один черт, и не поглядывают на кобылок.
День не глядят и второй — тоже. Мне уже возле этих бедных кобылок ходить неловко,
иду мимо и отворачиваюсь от стыда, не могу им в глаза глядеть, да и баста! Сроду никогда
не краснел, а тут краснеть научился: как только подхожу к косяку, чтобы гнать его на
водопой к пруду, и вот тебе, пожалуйста, начинаю краснеть, как девка…
Господи боже мой, сколько я за трое суток стыда принял со своими призводителями —
несть числа! Вопрос оказался вовсе не разрешимый. На третий день на моих глазах делается
такая картина: молоденькая кобыленка заигрывает с моим призводителем, — я его Цветком
кличу, — с гнедым, у какого прозвездь во лбу и левая задняя нога в белом чулке. И вот она
вокруг него вьюном вьется, и так и сяк поворачивается, и зубами его легочко похватывает, и
всякую любовь к нему вытворяет, а он ей положит голову на спину, глаза зажмурит и этак
жалостно вздыхает… Вот вам и Цветок, хуже и не бывает. А я весь от злости трясусь,
соображаю: что же обо мне наши кобылки думают? Небось, скажут: «Привел, старый черт,
каких-то вахлаков», — а может, и кое-что похуже скажут…
И потеряла бедная кобылка всякое терпение, повернулась к моему Цветку задом да как
даст ему со всей силой обеими задними ногами по боку, у него аж в нутре что-то екнуло. А
тут и я подбег к нему, сам плачу горькими слезьми, а сам кнутом его охаживаю по спиняке,
шумлю: «Ежли ты зовешься призводителем, так нечего и себя и меня на старости годов
срамотить!»
Он же, милый мой страдалец, отбег сажен десять, остановился и так жалобно заиржал,
что меня прямо за сердце схватило, и тут уже я заплакал от жалости к нему. Подошел без
кнута, глажу его по храпу, а он и мне на плечо голову положил и вздыхает…
Взял я его за гриву, веду к шалашу, а сам говорю: «Поедем, мой Цветок, домой, нечего
нам тут без толку околачиваться и лишнюю срамоту на себя принимать…» С тем запряг их и
направился в хутор. А Васька глухой иржет: «Приезжай, дед, через год, поживем в степи,
кашки с тобой похлебаем. К тому времени и жеребцы твои, ежли не подохнут, в себя
придут».
Прибыл я в хутор, доложил обо всем Давыдову, он и за голову схватился, орет на меня:
«Ты за ними плохо ухаживал!» Но я ему отпел на это: «Не я плохо ухаживал, а вы дюже
хорошо ездили. То ты, ваша милость, то Макарушка, то Андрей Разметнов. Жеребцы из
хомутов не вылазили, а овса у твоего Якова Лукича и на коленях не выпросишь. И кто это на
жеребцах ездит? Раз они призводители, то должны только корм жрать и не работать, —
иначе вопрос будет вовсе не разрешимый». Да спасибо — из станицы прислали двух
призводителей, вы же помните про это, и вопрос с кобылками само собою решился. Вот что
она означает, любовь без положенного корма. Понятно вам, глупые вы люди? И смеяться тут
нечего, раз завелся очень даже сурьезный разговор.
Оглядев своих слушателей торжествующим взглядом, дед Щукарь продолжал:
— И что вы понимаете в жизни, ежли вы, как жуки в навозе, все время копаетесь в
земле? А я-то по крайней мере каждую неделю, то один раз, то чаще, бываю в станице. Вот
ты, Куприяновна, слыхала хучь разок, как говорит радио?
— Откуда же я его слыхала бы, ежли я в станице была десять лет назад.
— То-то и оно! А я каждый раз слушаю его сколько влезет. Но и поганая же это штука,
доложу вам! — Щукарь покрутил головой и тихо засмеялся. — Аккурат против райкома на
столбе висит черная труба, и, боже ж мой, как она орет! Волос дыбом, и по спине даже в
жару мелкие мурашки бегают! Распрягаю я своих цветков возле этой трубы, поначалу
слушаю с приятностью про колхозы, про рабочий класс и про разное другое и протчее, а
потом хучь голову в торбу с овсом хорони: из Москвы как рявкнет кто-то жеребячьим
голосом: «Налей ишо немного, давай выпьем, ей-богу», — и, не поверите, добрые люди, до
того мне захочется выпить, что никакого сладу с собой нету! Я, грешник, как в станицу мне