Page 77 - Поднятая целина

— Ты не волнуйся. Ты поспокойнее. Все в наших руках, все обтяпаем, факт! Введем
систему штрафов, обяжем бригадиров следить под их личную ответственность. Ну, пока!
Над лошадиными спинами взвился и щелкнул кнут. Сани вычертили на снегу синие
округлые следы полозьев, скрылись за воротами.
На птичьем дворе сотни кур рассыпаны разноцветной галькой. Дед Аким с
хворостинкой похаживает по двору. Ветерок заигрывает с сивой его бородой, сушит на лбу
зернистый пот. Ходит «курощуп», расталкивая валенками кур; через плечо у него висит
мешок, наполовину наполненный озадками. Сыплет дед озадки узкой стежкой от амбара к
сараю, а под ногами у него варом кипят куры, непрестанно звучит торопливо-заботливое:
«Ко-ко-ко-ко-ко-ко-ко!»
На гумне, отгороженном частоколом, сплошными завалами известняка белеют гусиные
стада. Оттуда, как с полой воды во время весеннего перелета, полнозвучный и зычный
несется гогот, хлопанье крыл, кагаканье. Возле сарая — тесно скученная толпа людей.
Наружу торчат одни спины да зады. Головы наклонены вниз, — куда-то под ноги, внутрь
круга, устремлены глаза.
Разметнов подошел, заглянул через спины, пытаясь разглядеть, что творится в кругу.
Люди сопят, вполголоса переговариваются.
— Красный собьет.
— Как то ни черт! Гля, у него уж гребень набок.
— Ох, как он его саданул!
— Зев-то разинул, приморился…
Голос деда Щукаря:
— Не пихай! Не пихай! Он сам начнет! Не пихай, шалавый!.. Вот я тебе пихну под
дыхало!..
В кругу, распустив крылья, ходят два кочета, один — ярко-красный, другой —
оперенный иссиня-черным, грачиным пером. Гребни их расклеваны и черны от засохшей
крови, под ногами набиты черные и красные перья. Бойцы устали. Они расходятся, делают
вид, будто что-то клюют, гребут ногами подтаявший снег, следя друг за другом
настороженными глазами. Притворное равнодушие их коротко: черный внезапно
отталкивается от земли, летит вверх, как «галка» с пожарища, красный тоже подпрыгивает.
Они сшибаются в воздухе раз и еще раз…
Дед Щукарь смотрит, забыв все на свете. На кончике его носа зябко дрожит сопля, но
он не замечает. Все внимание его сосредоточено на красном кочете. Красный должен
победить. Дед Щукарь бился с Демидом Молчуном об заклад. Из напряженнейшего
состояния Щукаря неожиданно выводит чья-то рука: она грубо тянет деда за ворот
полушубка, вытаскивает из круга. Щукарь поворачивается, лицо его изуродовано
несказанной злобой, кочетиной решимостью броситься на обидчика. Но выражение лица
мгновенно меняется, становится радушным и приветливым: это — рука Нагульнова.
Нагульнов, хмурясь, расталкивает зрителей, разгоняет петухов, мрачно говорит:
— Китушки тут оббиваете, кочетов стравливаете… А ну, расходись на работу, лодыри!
Ступайте сено метать к конюшне, коли делать нечего. Навоз идите возить на огороды. Двое
пущай идут по дворам и оповещают баб, чтобы шли разбирать курей.
— Распушается куриный колхоз? — спрашивает один из любителей кочетиного боя,
единоличник в лисьем треухе, по прозвищу Банник. — Видать, ихняя сознательность не
доросла до колхоза! А при сицилизме кочета будут драться или нет?
Нагульнов меряет спрашивающего тяжеленным взглядом, бледнеет.
— Ты шути, да, знай, над чем шутить! За социализм самый цвет людской погиб, а ты,
дерьмо собачье, над ним вышучиваешься? Удались зараз же отседова, контра, а то вот дам
тебе в душу, и поплывешь на тот свет. Пошел, гад, пока из тебя упокойника не сделал! Я ить
тоже шутить умею!
Он отходит от притихших казаков, в последний раз глядит на баз, полный птицей, и
медленно, сутуловато идет к калитке, подавив тяжелый вздох.