Page 75 - Поднятая целина

— Что так?
— Служба при курях искореняет!
— Чем же это?
— А вот ты побудь тут денек, тогда узнаешь! Анафены кочета целый день отражаются,
от ног отстал, за ними преследуя. На что уж куры, кажись, бабьего полу, и энти схватют одна
другую за хохол — и пошел по базу! Пропади она пропадом такая служба! Нынче же пойду к
Давыдову увольняться, отпрошусь к пчелам.
— Они свыкнутся, дед.
— Покеда они свыкнутся, дед ноги протянет. Да разве ж это мущинское дело? Я ить,
как-никак, а казак, в турецкой канпании участвовал. А тут — изволь радоваться — над
курями главнокомандующим поставили. Два дня, как заступил на должность, а от
ребятишков уж проходу нету. Как иду домой, они, враженяты, перевстревают, орут: «Дед
курощуп! Дед Аким курощуп!» Был всеми уважаемый, да чтобы при старости лет помереть с
кличкой курощупа? Нету моего желания!
— Брось, дедушка Аким! С ребятишек какой вопрос?
— Кабы они одни, ребятишки, дурили, а то и бабы к ним иные припрягаются. Вчера
иду домой полудновать. Возля колодезя Настенка Донецковых стоит, воду черпает.
«Управляешься с курями, дед?» — спрашивает. «Управляюсь», — говорю. «А несутся какие
курочки, дед?» — «Несутся, — говорю, — мамушка, да что-то плохо». А она, кобыляка
калмыцкая, как заиржет: «Гляди, — говорит, — чтоб к пахоте кошелку яиц нанесли, а то
самого тебя заставим курей топтать!» Стар я такие шутки слухать. И должность эта дюже
обидна!
Старик хотел еще что-то сказать, но возле плетня грудь в грудь ударились кочета, у
одного из гребня цевкой свистнула кровь, у другого с зоба вылетело с пригоршню перьев.
Дед Аким рысцой затрусил к ним, на бегу вооружившись хворостиной.
В правлении колхоза, несмотря на раннее утро, было полно народу. Во дворе, возле
крыльца, стояла пара лошадей, запряженных в сани, поджидая Давыдова, собравшегося
ехать в район. Оседланный лапшиновский иноходец рыл ногою снег, а около топтался,
подтягивая подпруги, Любишкин! Он тоже готовился к поездке в Тубянской, где должен был
договориться с тамошним правлением колхоза насчет триера.
Кондрат вошел в первую комнату. За столом рылся в книгах приехавший недавно из
станицы счетовод. Осунувшийся и хмурый за последнее время, Яков Лукич что-то писал,
сидя напротив. Тут же толпились колхозники, назначенные нарядчиком на возку сена.
Бригадир третьей бригады рябой Агафон Дубцов и Аркашка Менок о чем-то спорили в углу
с единственным в хуторе кузнецом, Ипполитом Шалым. Из соседней комнаты слышался
резкий и веселый голос Разметнова.
Он только что пришел; торопясь и посмеиваясь, рассказывал Давыдову:
— Приходют ко мне спозаранок четыре старухи. Коноводит у них бабка Ульяна, мать
Мишки Игнатенко. Знаешь ты ее? Нет? Старуха такая, пудов на семь весом, с бородавкой на
носу. Приходют. Бабка Ульяна — буря бурей, не слышится от гневу, ажник бородавка на
носу подсигивает. И с места наметом: «Ах ты, такой-сякой, разэтакий!» У меня в Совете
народ, а она матюгается. Я ей, конечно, строго говорю: «Заткнись и прекрати выражение, а
то отправлю в станицу за оскорбление власти. Чего ты, — спрашиваю, — взъярилась?» А
она: «Вы чего это над старухами мудруете? Как вы могете над нашей старостью смываться?»
Насилу дознался, в чем дело. Оказывается, прослыхали они, будто бы всех старух, какие к
труду неспособные, каким за шестьдесят перевалило, правление колхоза определит к весне…
— Разметнов надулся, удерживая смех, закончил: — Будто бы за недостачей паровых
машин, какие насиживают яйца, старух определят на эту работенку. Они и взбесились. Бабка
Ульяна и орет, как резаная: «Как! Меня на яйца сажать? Нету таких яиц, на какие бы я села!
И вас всех чапельником побью и сама утоплюсь!» Насилу их урезонил. «Не топись, —
говорю, — бабка Ульяна, все одно в нашей речке воды тебе не хватит утопнуть. Все это —
брехня, кулацкие сказки». Вот какие дела, товарищ Давыдов! Распушают враги брехню,