Page 89 - Поднятая целина

— Да он, этот Островнов, что? С… с… сорвался, что ли? Где это видано? И ты,
товарищ Давыдов?.. Неужели же такую дурь одобряешь?
— А ты не волнуйся, Любишкин! Тут все дело в гигиене, и Островнов правильно
сделал. Безопасней, когда чисто: заразы не будет.
— Да какая же это гигиена, в рот ее махай! На чем же быку надо лежать? Гля, какие
морозы зараз давят! На соломе же ему тепло, а на песке, поди-кась, полежи!
— Нет, ты уж, пожалуйста, не возражай! Надо бросать по старинке ходить за скотом!
Подо все мы должны подвести научную основу.
— Да какая же это основа? Эх!.. — Любишкин грохнул своей черной папахой по
голенищу, выскочил от Давыдова с рожей краснее калины.
А наутро двадцать три быка не могли встать с пола. Ночью замерзший песок не
пропускал бычиной мочи, бык ложился на мокрое и примерзал… Некоторые поднялись,
оставив на окаменелом песке клочья кожи, у четырех отломились примерзшие хвосты,
остальные передрогли, захворали.
Перестарался Яков Лукич, выполняя распоряжение Половцева, и еле удержался на
должности завхоза. «Морозь им быков вот этаким способом! Они — дураки, поверят, что ты
это для чистоты. Но лошадей мне блюди, чтобы все были хоть нынче в строй!» — говорил
накануне Половцев. И Яков Лукич выполнил.
Утром его вызвал к себе Давыдов; заложив дверь на крючок, не поднимая глаз,
спросил:
— Ты что же?..
— Ошибка вышла, дорогой товарищ Давыдов! Да я… бож-же мой… Готов волосья на
себе рвать…
— Ты это что же, гад!.. — Давыдов побелел, разом вскинул на Якова Лукича глаза, от
гнева налитые слезами. — Вредительством занимаешься?.. Не знал ты, что песок нельзя в
станки сыпать? Не знал, что волы могут примерзнуть?
— Быкам хотел… Видит бог, не знал!
— Замолчи ты с своим!.. Не поверю, чтобы ты — такой хозяйственный мужик — не
знал!
Яков Лукич заплакал: сморкаясь, бормотал все одно и то же:
— Чистоту хотел соблюсть… Чтоб навозу не было… Не знал, не додумал, что оно так
выйдет…
— Ступай, сдай дела Ушакову. Будем тебя судить.
— Товарищ Давыдов!..
— Выйди, говорят тебе!
После ухода Якова Лукича Давыдов уже спокойнее продумал случившееся.
Заподозрить Якова Лукича во вредительстве — теперь уже казалось ему — было нелепо.
Островнов ведь не был кулаком. И если его кое-кто иногда и называл так, то это было
вызвано просто мотивами личной неприязни. Однажды, вскоре после того как Островнов
был выдвинут завхозом, Любишкин как-то вскользь бросил фразу: «Островнов сам —
бывший кулак!» Давыдов тогда же проверил и установил, что Яков Лукич много лет тому
назад действительно жил зажиточно, но потом неурожай разорил его, сделал середняком.
Подумал, подумал Давыдов и пришел к выводу, что Яков Лукич не виновен в несчастном
случае с быками, что присыпать воловню песком он заставил, движимый желанием
установить чистоту и отчасти, может быть, своим постоянным стремлением к новшествам.
«Если б он был вредителем, то не работал бы так ударно, и потом ведь пара его быков тоже
пострадала от этого, — думал Давыдов. — Нет, Островнов — преданный нам колхозник, и
случай с песком — просто печальная ошибка, факт!» Он вспомнил, как Яков Лукич
заботливо и смекалисто устраивал теплые базы, как берег сено, как однажды, когда заболели
три колхозные лошади, он с вечера до утра пробыл на конюшне и собственноручно ставил
лошадям клизмы, вливал им внутрь конопляное масло, чтобы прошли колики; а потом
первый предложил выбросить из колхоза виновника болезни лошадей — конюха первой