Page 53 - Поединок

только урывками и не понимал их. Но ему казалось, что и они, как звуки барабана, бьют его
прямо в голову и сотрясают ему мозг.
Раиса с треском сложила веер.
— О, подлец-мерзавец! — прошептала она трагически и быстро пошла через залу в
уборную.
Все было кончено, но Ромашов не чувствовал ожидаемого удовлетворения, и с души
его не спала внезапно, как он раньше представлял себе, грязная и грубая тяжесть. Нет, теперь
он чувствовал, что поступил нехорошо, трусливо и неискренно, свалив всю нравственную
вину на ограниченную и жалкую женщину, и воображал себе ее горечь, растерянность и
бессильную злобу, воображал ее горькие слезы и распухшие красные глаза там, в уборной.
«Я падаю, я падаю, — думал он с отвращением и со скукой. — Что за жизнь! Что-то
тесное, серое и грязное… Эта развратная и ненужная связь, пьянство, тоска, убийственное
однообразие службы, и хоть бы одно живое слово, хоть бы один момент чистой радости.
Книги, музыка, наука — где все это?»
Он пошел опять в столовую. Там Осадчий и товарищ Ромашова по роте, Веткин,
провожали под руки к выходным дверям совершенно опьяневшего Леха, который слабо и
беспомощно мотал головой и уверял, что он архиерей. Осадчий с серьезным лицом говорил
рокочущей октавой, по-протодьяконски:
— Благослови, преосвященный владыка. Вррремя начатия служения…
По мере того как танцевальный вечер приходил к концу, в столовой становилось еще
шумнее. Воздух так был наполнен табачным дымом, что сидящие на разных концах стола
едва могли разглядеть друг друга. В одном углу пели, у окна, собравшись кучкой,
рассказывали непристойные анекдоты, служившие обычной приправой всех ужинов и
обедов.
— Нет, нет, господа… позвольте, вот я вам расскажу! — кричал Арчаковский. —
Приходит однажды солдат на постой к хохлу. А у хохла кра-асивая жинка. Вот солдат и
думает: как бы мне это…
Едва он кончал, его прерывал ожидавший нетерпеливо своей очереди Василий
Васильевич Липский.
— Нет, это что, господа… А вот я знаю один анекдот.
И он еще не успевал кончить, как следующий торопился со своим рассказом.
— А вот тоже, господа. Дело было в Одессе, и притом случай…
Все анекдоты были скверные, похабные и неостроумные, и, как это всегда бывает,
возбуждал смех только один из рассказчиков, самый уверенный и циничный.
Веткин, вернувшийся со двора, где он усаживал Леха в экипаж, пригласил к столу
Ромашова.
— Садитесь-ка, Жоржинька… Раздавим. Я сегодня богат, как жид. Вчера выиграл и
сегодня опять буду метать банк.
Ромашова тянуло поговорить по душе, излить кому-нибудь свою тоску и отвращение к
жизни. Выпивая рюмку за рюмкой, он глядел на Веткина умоляющими глазами и говорил
убедительным, теплым, дрожащим голосом:
— Мы все, Павел Павлыч, все позабыли, что есть другая жизнь. Где-то, я не знаю где,
живут совсем, совсем другие люди, и жизнь у них такая полная, такая радостная, такая
настоящая. Где-то люди борются, страдают, любят широко и сильно… Друг мой, как мы
живем! Как мы живем!
— Н-да, брат, что уж тут говорить, жизнь, — вяло ответил Павел Павлович. — Но
вообще… это, брат, одна натурфилософия и энергетика. Послушай, голубчик, что та-такое за
штука — энергетика?
— О, что мы делаем! — волновался Ромашов. — Сегодня напьемся пьяные, завтра в
роту — раз, два, левой, правой, — вечером опять будем пить, а послезавтра опять в роту.
Неужели вся жизнь в этом? Нет, вы подумайте только — вся, вся жизнь!
Веткин поглядел на него мутными глазами, точно сквозь какую-то пленку, икнул и