Page 141 - Прощай оружие

Глава тридцать вторая
Я лежал на досках платформы под брезентом, рядом с орудиями, мокрый, озябший и
очень голодный. В конце концов я перевернулся и лег на живот, положив голову на руки.
Колено у меня онемело, но, в общем, я не мог на него пожаловаться. Валентини
прекрасно сделал свое дело. Я проделал половину отступления пешком и проплыл кусок
Тальяменто с его коленом. Это и в самом деле было его колено. Другое колено было мое.
Доктора проделывают всякие штуки с вашим телом, и после этого оно уже не ваше.
Голова была моя, и все, что в животе, тоже. Там было очень голодно. Я чувствовал, как
все там выворачивается наизнанку. Голова была моя, но не могла ни работать, ни
думать; только вспоминать, и не слишком много вспоминать.

Я мог вспоминать Кэтрин, но я знал, что сойду с ума, если буду думать о ней, не зная,
придется ли мне ее увидеть, и я старался не думать о ней, только совсем немножко о
ней, только под медленный перестук колес о ней, и свет сквозь брезент еле брезжит, и я
лежу с Кэтрин на досках платформы. Жестко лежать на досках платформы, в мокрой
одежде, и мыслей нет, только чувства, и слишком долгой была разлука, и доски
вздрагивают раз от раза, и тоска внутри, и только мокрая одежда липнет к телу, и
жесткие доски вместо жены.
Нельзя любить доски товарной платформы, или орудия в брезентовых чехлах с запахом
смазки и металла, или брезент, пропускающий дождь, хотя под брезентом с орудиями
очень приятно и славно; но вся твоя любовь – к кому-то, кого здесь даже и вообразить
себе нельзя; слишком холодным и ясным взглядом смотришь теперь перед собой, скорей
даже не холодным, а ясным и пустым. Лежишь на животе и смотришь перед собой
пустым взглядом, после того, что видел, как одна армия отходила назад, а другая
надвигалась. Ты дал погибнуть своим машинам и людям, точно служащий
универсального магазина, который во время пожара дал погибнуть товарам своего
отдела. Однако имущество не было застраховано. Теперь ты с этим разделался. У тебя
больше нет никаких обязательств. Если после пожара в магазине расстреливают
служащих за то, что они говорят с акцентом, который у них всегда был, никто, конечно,
не вправе ожидать, что служащие возвратятся, как только торговля откроется снова.
Они поищут другой работы – если можно рассчитывать на другую работу и если их не
поймает полиция.

Гнев смыла река вместе с чувством долга. Впрочем, это чувство прошло еще тогда, когда
рука карабинера ухватила меня за ворот. Мне хотелось снять с себя мундир, хоть я не
придавал особого значения внешней стороне дела. Я сорвал звездочки, но это было
просто ради удобства. Это не было вопросом чести. Я ни к кому не питал злобы. Просто я
с этим покончил. Я желал им всяческой удачи. Среди них были и добрые, и храбрые, и
выдержанные, и разумные, и они заслуживали удачи. Но меня это больше не касалось, и
я хотел, чтобы этот проклятый поезд прибыл уже в Местре, и тогда я поем и перестану
думать. Я должен перестать.

Пиани скажет, что меня расстреляли. Они обыскивают карманы расстрелянных и
забирают их документы. Моих документов они не получат. Может быть, меня сочтут
утонувшим. Интересно, что сообщат в Штаты. Умер от ран и иных причин. Черт, до чего
я голоден. Интересно, что сталось с нашим священником. И с Ринальди. Наверно, он в
Порденоне. Если они не отступили еще дальше. Да, теперь я его уже никогда не увижу.
Теперь я никого из них никогда не увижу. Та жизнь кончилась. Едва ли у него сифилис.
Во всяком случае, это, говорят, не такая уж серьезная болезнь, если захватить вовремя.
Но он беспокоится. Я бы тоже беспокоился. Всякий бы беспокоился.

Я создан не для того, чтобы думать. Я создан для того, чтобы есть. Да, черт возьми. Есть,
и пить, и спать с Кэтрин. Может быть, сегодня. Нет, это невозможно. Но тогда завтра, и
хороший ужин, и простыни, и никогда больше не уезжать, разве только вместе.
Придется, наверно, уехать очень скоро. Она поедет. Я знал, что она поедет. Когда мы
поедем? Вот об этом можно было подумать. Становилось темно. Я лежал и думал, куда
мы поедем. Много было разных мест.