Page 63 - Прощание с Матерой

кислицей поспела по берегам черная смородина; Дарья раз на обыденок сходила и в момент
нахлестала большое ведро, едва дотащила его до кладбища и оставила там у родных могилок
в кустах. Под вечер только вторым ходом вместе с Катериной перенесла домой. Бабы и
ребятишки зачастили на Подмогу – там росла голубица, и тоже было вдоволь. В последние
годы стали брать «воронью ягоду» – жимолость, которая, по слухам, хорошо помогает от
большого давления, но старые люди, не зная, что такое давление, с чем его едят, не ели
по-прежнему эту горьковатую, и верно, как для ворон водившуюся, дикую ягоду, любящую
вырубки и хлам. И уж одно то, что она подделывалась под голубицу и не имела своего
чистого вида, не говорило в пользу этой жимолости. Вот и имя чудное, какое-то нечистое и
жидкое, раньше на Матёре его не знали. Другое дело – смородина, черемуха или брусника,
их никак невозможно заподозрить в худородстве. Брусники, правда, на островах, на том и
другом, было мало, только в рот покидать, за ней плавали за реку, на старые гари. Но для
брусники еще и время не вышло. Вот уж кто всем ягодам ягода, ни вороньей, ни медвежьей
никто никогда не осмеливался ее называть.
Дарья ждала Соню, невестку, думала, что, быть может, Соня приплывет и побегает,
посбирает, а она, Дарья, потом бы сварила. Нет, Соня и глаз не казала – так, видно,
поглянулось ей на новом месте. Не все же время она работает… Ну да как хотят, им жить.
Только на второй неделе приехал, отделавшись и от истории своей, и от бригадирства,
Павел, привез старухам чаю и сахару, сказал, что будет теперь работать на тракторе,
нагрузился огородной всячиной и, не пробыв полного дня, опять утарахтел на своей моторке.
Дарья вышла за деревню к мысу и долго смотрела на его сгорбленную в лодке, неподвижную
фигуру, отлетающую словно от какой-то посторонней пущенности, и тяжело, устало
размышляла: нет, не хозяин себе Павел. И не Соня им руководит, этого он не позволит, –
просто подхватило всех их и несет, несет куда-то, не давая оглянуться… своим шагом мало
кто ходит. Уехать разве к Ивану, второму сыну, в леспромхоз? А что там? Сторона хоть и не
дальняя, да чужая, чужие люди, чужие вещи, и неизвестно, не чужой ли сын. Может,
съездить поначалу в гости, посмотреть? Нет, надо прежде проводить Матёру. Проводить
Матёру и лучше всего к своим – туда, где своих в десять раз больше, чем здесь. Верхней,
скользящей памятью Дарья помимо воли стала вспоминать, перечисляя тех, кто там, и вдруг
вспомнила старика своего – Мирона. Вспомнила и замерла от стыда: стала забывать о нем,
редко, совсем редко приходит он на ум. Господи, как легко расстается человек с близкими
своими, как быстро он забывает всех, кто не дети ему: жена забывает мужа, муж жену;
сестра забывает брата, брат сестру. Хоронит – волосы рвет на себе от горя, на ногах стоять не
может, а проходит полгода, год, и того, с кем жили вместе двадцать, тридцать лет, с кем
рожали детей и не чаяли друг без дружки ни единого дня, будто бы никогда и не было. Что
это? Так суждено или совсем закаменел человек? И о детях своих, уложенных раньше себя,
он страдает потому лишь, что чувствует свою вину: он обязан был беречь их и не сберег. А
со всеми остальными случайно или не случайно – от одного отца-матери – встретился,
побыл, поговорил, поиграл в родство и разошелся – каждому своя дорога. Нет, дик, дик
человек, этак и зверь не умеет. Волк, потерявши подругу, отказывается жить…
Одно лишь находилось у Дарьи оправдание, да и то если искать его. У Мирона, у
старика ее, не было своей могилы, на которой можно посидеть и, вынув душу, погоревать,
поплакать, вспоминая, что было, и представляя, что могло быть дальше. Он ушел осенью в
тайгу за свою Ангару и пропал. Ушел и не пришел, как сквозь землю провалился. И ни одна
душа не сказала, что с ним сталось. Когда на второй раз вышло время, на которое он брал
харч, Дарья всполошилась не на шутку, забегала по деревне и добилась, что мужики
снарядились на розыски, зная, где Мирон промышлял, но никаких следов не отыскали.
Вместе с ним сгинули две собаки – попробуй догадайся, какая приняла всех их смерть. Он не
старик и был, это она, применяя его к теперешним своим годам, говорит «старик», а ему
тогда едва перевалило за пятьдесят, в самой мужицкой поре. Примерно столько же, сколько
сейчас Павлу. Но с Павлом его не сравнить: отец был покрепче, поживей, характером
потверже. Или это теперь только кажется? Многое, поди, было на самом деле другим, чем