Page 61 - Прощание с Матерой

накосят, не приедет – один Андрей так и этак не справится. Но она уже мало сомневалась,
что на этом нынешний сенокос и закончится. Что нынешний! Никакого другого для нее и
подавно не будет. Одна работа в жизни навеки закрыта. Да и одна ли?… Не слушая Андрея,
который хотел спрятать литовки в кусты, надеясь вернуться и продолжать косьбу, она
решительно взяла одну литовку себе на плечо, вторую сунула ему и зашагала обратно,
думая, что надо бы потом как-нибудь выбрать время и прийти сюда проститься. Вся земля на
Матёре своя, но эта из своих своя: сколько здесь положено трудов, сколько пролито пота, но
сколько и снято, испытано радости!
Андрей уплыл и пропал. Чтобы занять за ожиданием время, Дарья копошилась в
огороде. После дождей густо полезла трава, размыло картошку, и ботва тонкой дудкой дуром
поперла вверх. Пришлось огребать ее заново. После недельного полива, а затем тепла
хорошо, богато пошли огурцы – снимай хоть два раза на дню. И Дарья снимала, жалея, что
некому их есть, вспоминая то время, когда свои ребята, потом внуки караулили чуть не
каждый огурец, размечая еще на гряде: этот твой, а этот мой… Давно ли, кажется, такое
было? Вчера. Она сказала Андрею в тот разговор, когда он пристал с расспросами, что
человек живет на свете всего ничего. И верно, не успеешь оглянуться – жизнь прошла.
Только на три дня и можно рассчитывать: вчера, сегодня, ну и, может, немножко завтра.
В огород теперь, когда появилось что клепать, лезли курицы, опускались и небесные
птички, и Дарья решила поставить пугало. Она натянула на крестовину палок свой старый и
драный малахай; не найдя подходящей шапки, повязала сверху грязную тряпицу и, отойдя,
не видя за ботвой воткнутого черенка, вдруг поразилась: да ведь это она и есть. Она, она…
Встать вот так посреди гряды, раскинуть руки – и ни одна курица не подойдет, ни одна
птичка не подлетит. А она еще искала, спрашивала себя, на кого она похожа… Господи
милостивый! Или так надо?
Только на четвертый день вернулся Андрей и рассказал, что отца таскают по
комиссиям, история эта скоро не кончится… решили не косить. Но Дарья думала уже не о
сене, она перепугалась:
– Дак он-то при чем? Его там не было. Он тут был. Пошто его-то таскают?
– За технику безопасности он отвечает.
– Ну и че ему тепери будет… за эту опасность? – За век свой Дарья давно убедилась,
что человеческий спрос часто неразборчив: на кого пальцем покажут, того и метит, того и
судит, и что человеческая вина нередко прилипает без глаз.
– Ничего не будет, – как всегда, уверенно отвечал Андрей. – Потаскают, нервы
потреплют, ну, выговор на всякий пожарный случай дадут. И все.
– Это он тебе говорел?
– Он говорил. Я и сам знаю. Известная штука.
Он собрался уезжать, но взялся для чего-то оправдываться перед Дарьей, объясняя, что
дальше тянуть нельзя, что скоро попрет из армии солдат и на работу устроиться будет
непросто. Но Дарья и не удерживала, не напомнив ни о сене, ни о могилах, – все шло так, как
она и догадывалась. В этот вечер приплелся Богодул и долго сидел, скырныкая на Андрея
зубами, который тоже, в свою очередь, косился на старика задиристым, недобрым взглядом.
В молчании пили втроем чай, но Андрей скоро выскочил из-за стола и, насвистывая, напевая
что-то, стал укладывать чемоданчик, не скрывая радости, что уезжает.
Раньше Дарья не стерпела бы свиста: «Ты кого высвистываешь, кого из избы
высвистываешь, такой-сякой?» Теперь ей было все равно. Всех высвистят, никого не оставят.
Богодул крякал, возмущаясь, почему она молчит, терпит, но она сделала вид, что не слышит,
не понимает и этих знаков.
После, когда рассерженный, недовольный ею Богодул ушел, Андрей с возмущением
спросил:
– Че ты его, бабушка, принимаешь? Че не гонишь от себя, зверюгу такую? Это же не
человек, это зверь.
– Пошто не человек? – с какой-то непосильной душевной нехотью, усталостью и