Page 68 - Прощание с Матерой

А у Дарьи вечерами подолгу за разговорами не спали. Ложились в сумерках, не
добывая огня, и поначалу говорили о том, с чем легли, – после раздольного чаевничанья и
неспешных последних хлопот. Как водится, жаловались на старые кости, возились, кряхтели,
укладывались помягче, чтобы услужить им; коротко, как расписываясь, подтверждая, что
знали его, были в нем, поминали только что канувший день. Но все больше и больше мерк за
окнами и изникал свет, замирали шумы, отступали мелкие заботы, и разговор успокаивался,
выбираясь на вольную волю, становился задумчивей, печальней, откровенней. Старухи уже
и не видели, а только слышали друг друга; сладко посапывал во сне возле Симы мальчишка,
леденисто мерцали окна, огромной, одна на весь белый свет, казалась изба, в которой все
еще стоял слабый, дразнящий, с кислинкой, запах дотлевающих в самоваре углей – и слова
возникали как бы сами собой, без усилий, память была легкой и покладистой. О чем
говорили? А о чем можно говорить? Куда заносил разговор, то и пытали, но от Матёры да от
самих себя отворачивали редко, так одно по одному на разные лады и толкли.
На этот раз должно было икаться Петрухе: начали с него. Клава Стригунова, ездившая
в район получать за избу деньги, встретила его на пристани в Подволочной. Петруха,
рассказывала она, там при деле: занимается пожогом оставленных домов. У своих руки на
такую работу не поднимаются, в это можно поверить, а Петрухе она – дело знакомое, он с
ней управляется почем зря. Клавка уверяла, что за каждую сожженную постройку Петрухе
платят, и платят вроде неплохо, он не жалуется. «Сытый, пьяный, и нос в табаке», – будто
хвалился он Клавке, и верно, неизвестно, сытый ли, но пьяный был, а на пароход прибегал за
новой бутылкой. Он звал угоститься и Клавку, но она якобы отказалась, потому что мужик,
который стоял с Петрухой, показался ей ненадежным, а она была при деньгах.
Катерина, примирившаяся с потерей своей избы, не могла простить Петрухе того, что
он жжет чужие. Весь день после разговора с Клавкой она ахала со стыдом и страхом:
– Ой, какой страм! Ой, страм какой! Он че, самдели последнюю голову потерял?! Как
он опосле того в глаза людям хочет смотреть?! Как он по земле ходить хочет? О-ё-ёй!
Днем Дарья, и сама возмущаясь Петрухой, поддакивала:
– Нашел все ж таки по себе работенку. А то никак не мог сыскать. Ну дак: жегчи – не
строить. Соломки подложил, спичку чиркнул, от той же спички ишо папирёсу запалил, и
грейся – куды тебе с добром! Подволошна – деревня большая, версты на три, однако что,
растянулась… Там ему работенки хватит.
Но Катерина не успокаивалась, и вечером, когда улеглись, Дарья на ее причитанья
сказала:
– Че ты расстоналась? Че ты себя так маешь? Не знала ты, ли че ли, какой он есть, твой
Петруха? Али только он один у тебя такой? Мы с тобой на мельницу ходили, ты рази не
видала, сколь их там было? Скажи им: хлеб убирать али избы жегчи – кто на поле-то
останется? Заладила: страм, страм… Не он, дак другой бы сжег. Свято место пусто не бывает
– прости, господи! – Пущай другой… пущай другой. Он-то пошто? Он на себя до смерти
славушку надел, ему не отмыть ее будет.
– А начто ему отмывать? Он и с ей проживет нe хуже других. Ишо и хвалиться будет.
Ты об ем, Катерина, сильно не печалься. Ты об себе попечалься. А он че: эта работенка
кончится, другая такая же найдется.
– Дак я мать ему или не мать? Ить он и на меня позор кладет. И в меня будут пальцем
тыкать…
– Не присбирывай. Кто в тебя будет пальцем тыкать, кому ты нужна? То тебя и не
знают. Ты сколько жить собралась – сто годов, ли че ли?
– Может, поехать туды? – не отвечая, осторожно подала на совет Катерина. – Очурать
его? Сказать: че ты делаешь?
Дарья с удовольствием подхватила:
– Поезжай, поезжай. Погляди, чьи избы лутче горят – подволошенские али
материнские? Он тебе за-ради праздничка, что ты приехала, две, а то и все три зараз запалит