Page 65 - Прощание с Матерой

он, как и положено сошедшему с гор снежному человеку, рычал и матюкался.
Худо ли, хорошо ли, но приезжие все-таки копошились, что-то делали, и хлеб
потихоньку убирался. Хорошо работать они не могли: не свое собирают – не им и страдать.
Все равно без хлеба теперь не сидят, все равно эта земля родит в последний раз, а могло
случиться так, что и нынче б уже не родила – все равно… Кто-то уезжал, кто-то взамен
приезжал; лодка сновала в поселок и магазин чуть не каждый день. И посеяно было нынче
много меньше против прошлых колхозных лет, могли управиться своими силами, но
почему-то отдали на откуп этим… А свои, закончив сенокос, опять перебрались в поселок до
картошки и окончательного переезда, опять в деревне остались в сторожах одни старухи.
Перед тем как выйти в улицу, они выглядывали из ограды в щели – все ли там спокойно; по
улице ходили крадучись; дома сидели тихо, на ночь закрывались на вес запоры.
А время шло. День да ночь – сутки прочь, а за сутки еще ближе, еще непоправимей
подворачивала осень. Утренники стояли холодные и ленивые, подсыхало от росы и туманов
поздно, солнце всходило высоко. Громко и бранно звучали голоса от конторы, где то
ругались, то смеялись, подолгу урчала там заведенная машина, пока наконец не влезали в нее
и не отъезжали. После этого у поварни за конторой начинали мелькать бабешки, которых
трудно было различить со стороны: все три бойкие, горластые, в мужицких штанах, все три,
как родные сестры, низкорослые и мясистые. Но про одну говорили, что она чья-то, кто здесь
же, с ней, жена; две другие, безмужние, страдовали нелегкую страду. К обеду вылезал из
двери какой-нибудь парень, почесываясь и зевая, щурился на солнце, шел справлять нужду и
задумывался, что дальше – снова спать или жить? Тут, подкараулив, брали его в оборот
бабешки, заставляли колоть дрова, подносить из бочки воду, прислуживать в поварне, и
тогда оттуда, из поварни, слышались возня, шлепки и смех.
Днями припекало, струился перед глазами нагревшийся воздух и горчил от спелого
сухого духа, исходящего от трав, от хлебов, от всего, что принес урожай. С полей доносился
приятный, будто и не машинный вовсе, стрекот комбайнов: на одном работал свой,
материнский парень из семьи Кошкиных, на другом – кто-то из приезжих. К правому,
удобному для погрузки берегу рядом с пинигинским покосом подогнали баржу, которая
доставила на остров вторую машину и трактор и в которую ссыпали от комбайнов зерно.
Совхоз под конец лета обзавелся катером, он и притянул баржу, на нем теперь подвозили
приезжим продукты и шло всякое иное сообщение между Матёрой и поселком. И, пользуясь
катером, из боязни к чужому народу, начали бабы потихоньку эвакуировать из деревни
мелкую живность – куриц, поросят, овец. Это ведь как: только покажи одна, и
пошло-поехало… Кудахтанье и визг раздавались каждый день. Коровы пока гуляли. Для них,
а также для сена рубилась мужиками и на плаву стягивалась в одно высокая, в два наката со
стояками, большегрузная платформа.
Видать, видать конец… И назначенный срок не опоздает, и люди не оробеют – вон как
взялись, сколько понагнали рук!
На Подмогу, где не было полей, только выпасы да леса, высадилась другая бригада –
эта из леспромхоза. Весь скот оттуда в день велено было перегнать на Матёру – хорошо,
вода в протоке стояла низкая. И запылала Подмога – вспыхнули старые, какие там были,
постройки для скота, потом занялись огнем леса. Дула низовка, и весь дым с Подмоги несло
на Матёру – не видно в иные часы было неба, солнце, выныривая, проглядывало бледным
кругляшком. Скот забивался в стайки и мычал, совхозные коровы, оставшиеся от колхоза,
носились по острову с дурным ревом, сбиваясь в кучи, топоча и роняя с губ пену; кони, их и
осталось-то немного, вели себя поспокойней, но и они боялись земли и жались к воде. Свои
люди возмущались:
– Что делают-то? Что делают?! Пошто было не подождать маленько! Этак и Матёре
недолго пыхнуть. Сушь такая… Зароды стоят, хлеб стоит. Тут одной искринки хватит.
А не свои, больше некому, подожгли в ответ мельницу – или по чьей тихой команде,
чтоб потихоньку подчищать, или без нее, из одного озорства: все равно гореть – ну и пускай
горит, мы посмотрим. Что чужой дым глотать – мы свой добудем, с треском, с огоньком! И