Page 64 - Прощание с Матерой

видится ныне, снесенное временем и ненадежной, изнурившейся памятью. Вот вспомнился
Мирон, но как-то спокойно и ровно, не тронул сердца. Выстудилось оно. Выстудилось и
болит только ближним, что рядом с сегодняшним днем, – той же Матёрой… Неужели и о
Матёре люди, которые останутся, будут вспоминать не больше, чем о прошлогоднем снеге?
Если даже о родных своих забывают так скоро…
«Прости нам, господи, что слабы мы, непамятливы и разорены душой, – думала она. –
С камня не спросится, что камень он, с человека же спросится. Или ты устал спрашивать?
Отчего же вопросы твои не доходят до нас? Прости, прости, господи, что спрашиваю я. Худо
мне. А уйти ты не даешь. Я уже не по земле хожу и не по небу, а как подвешенная меж небом
и землей: все вижу, а понять, че к чему, не умею. Людей сужу, а кто дал мне такое право?
Выходит, отсторонилась я от них, пора убирать. Пора, пора… Пошли за мной, господи,
просю тебя. Всем я тут чужая. Забери меня к той родине… к той, к которой я ближе».
Текла в солнечном сиянии Ангара… текло под слабый верховик с легким шуршанием
время. За спиной лежала Матёра, омываемая той и другой течью; высоко над головой
возносилось небо. Прекрасна, значит, земля под ним, если так красиво и жутко небо.
Остановят Ангару – время не остановится, и то, что казалось одним движением, разойдется
на части. Уйдет под воду Матёра – все так же будет сиять и праздновать ясный день и ясную
ночь небо. «Что небу-то до Матёры? – поправляла себя Дарья. – Это людское дело. Она у
людей в руках, оне над ей распоряжаются». И все же что-то в Дарьиных скорых и невольных,
как наплывающих со стороны, омывающих ее, рассуждениях обрывалось, для чего-то
полного и понятного не хватало связи. И билась, билась, короткая и упрямая, оборванная
мысль: течет Ангара, и течет время…
И хотелось с чем-то спорить, доказывать свое, зная даже, что правда не твоя.
Вечером, укладываясь спать, спросила Дарья у Катерины:
– У тебя не бывало, что никого нету, а будто кто с тобой говорит?
– Кто говорит? – испуганно отозвалась Катерина.
– Не знаю. Я седни пришла в себя, а я вслух разговариваю. Навроде как кто со мной
рядом был. Спрашивал у меня, а я с им говорела.
– Царица небесная! Об чем спрашивал-то?
– Все смутливое, тяжело… И не сказать об чем. Видно, с ума схожу. Скорей бы уж, ли
че ли…

16

Это были уже последние, не то чтобы спокойные, но все-таки мирные, как бы
домашние, дни. Потом нагрянула на уборку орда из города, человек в тридцать, – все, за
исключением трех молодых, но уже подержанных бабешек, мужики – тоже молодые,
разудалые. В первый же день, захватив Матёру и почуяв вольницу, они перепились,
передрались меж собой, так что на завтра двоих пришлось отправлять к врачу. И на завтра
они шумели, разбираясь, кто прав, кто виноват, снарядили лодку в магазин за добавкой, к
вечеру добавили, но уже полегче, без боя. Матёре хватило одного дня, чтоб до смерти
перепугаться; мало кто без особой нужды высовывал нос за ограду, а уж контору, где
обосновалась орда, старались обходить за версту. И когда постучали к Дарье два парня, она
готова была пасть на колени: пожалейте, не губите христианскую душу. Но парни попросили
луку, даже совали за него деньги и ушли; Дарья после, запомнив, выделяла их из всего
войска. Только Богодул, не боявшийся ни черта и ни дьявола, как нарочно, лез к конторе и
смотрел на приезжих пристально и недовольно, а они, чувствовалось, хоть и задирали его и
потешались над ним, но и побаивались: не человек – леший, мало ли что такому в голову
взбредет. Босой, лохматый и красноглазый, с огромными, как у обезьяны, руками и цепким
пугающим взглядом, он поневоле внушал к себе почтение, а когда кто-то из деревенских
подсказал, что на нем есть грех, а может, и не один за убийство, Богодула и задирать стали
меньше. Но вдобавок к старому дали ему еще одно прозвище – «Снежный человек», на что