Page 72 - Прощание с Матерой

оно, христовенькое, горит и горит, ноет и ноет… Никакого спасу. Сильно, выходит,
виноватая. Что виноватая, я знаю, а сказал бы кто, в чем виноватая, в чем каяться мне,
многогрешливой? Рази можно без покаяния? Ох, да спи, спи… Утром солнышко придет, оно
тебе много че скажет. За-ради солнышка, когда боле ниче бы и не было, можно жить.

18

Убрали хлеб, и на три дня опять напросился дождь. Но был он тихий и услужливый –
унять пыль, помягчить усталую затвердевшую землю, промыть леса, которые под долгим
солнцем повяли и засмурились, подогнать на свет божий рыжики, которые нынче
опаздывали, пригасить чадящие дымы и горькие, разорные запахи пожарищ. И падал этот
дождь светло и тихо, не забивая воздуха и не закрывая далей, не давая лишней воды, – сквозь
неплотные, подтаивающие тучи вторым, прореженным светом удавалось сочиться солнцу.
Все три дня было тепло, мякотно, дождь не шумел, приникая к земле, и не набирался, после
него и луж не осталось, и подсохло быстро. А когда подсохло, оказалось, что пришла пора
копать картошку.
Приезжие, покончив с хлебом, слава богу, снялись – после них и прошел этот
благодатный, очистной дождик. Стало полегче, поспокойней, можно было без страха выйти
за ворота, прогуляться по острову. Но прощание они устроили шумное, опять дрались,
гонялись друг за другом с криком по деревне; верещали бабешки, кого-то успокаивая, а
когда успокаивают бабешки, значит, больше того стравливая, сшибая злость со злостью; всю
ночь как полоумные шарашились, всю ночь держали деревню в дрожи, а утром, перед
отплытием, на жаркую память подожгли вслед за собой контору, в которой квартировали.
Только они отчалили, вышел из кустов на верхней протоке еще один из этого же войска –
покорябанный, грязный и страшный в свежих лохмотьях на одежонке, имевший какую-то
причину скрываться от своих. Завидев огонь, он кинулся в деревню – как бежал, не
обрываясь, влетел в конторскую дверь, за которой у него, видать, что-то осталось, каким-то
чудом сумел развернуться внутри и выскочил ни с чем обратно. Поплясал, поплясал
поджаренно и успокоился, стал, отойдя, смотреть, как горит.
Горело на удивление долго, только под вечер опал огонь, но еще в темноте горячим,
накальным жаром полыхала высокая горка углей – то, что осталось от конторы. Никто не
догадался эту горку посторожить, и утром, когда проснулись, горела уже стоявшая
поблизости конюховка. Но грешить на отставшего от орды парня нельзя было: он уплыл еще
днем. От конюховки занялся и горько, смрадно зачадил слежавшийся, спрессованный под
ногами назем на конном дворе. Тут и пошел дождь, но ему не удалось совсем прибить дым –
дым больше так и не сходил с Матёры.
На совхозную картошку стали привозить школьников. Это шумное, шныристое племя,
высыпав на берег, первым делом устремлялось искать по курятникам и закуткам птичье
перо. Не дай бог, попадется на глаза живая курица – загоняют и отеребят. Вера Носарева
едва спасла своего петуха: зажав вдвоем меж ног, его уже доканывали. После этого чудо
какой голосистый, петух уже и не кукарекал, а только жалобно по-утиному крякал, –
смертный страх даром ему не прошел. Куриное перо работнички втыкали в картофелины и с
силой подбрасывали вверх – игрушка летела обратно со свистящим красивым рулением. А
всего потешней, если она находила цель, угадывала на чью-нибудь склоненную спину.
Просто швырять картошку – хулиганство, а с пером – игра. Играли – такой народ! Что с него
взять? Но, рассыпавшись по полю, иногда для чего-то и нагибались, что-то подбирали,
что-то отвозила на берег машина. Наверно, и старшие, кто был с ними, присматривали и
подгоняли. Дарья однажды издали наблюдала: галдят, жгут костры и, окружив, караулят их,
чтобы ненароком не убежали, но кто работает – подвигается споро, вырывает ботву как
коноплю. А что там остается в земле, знает одна земля. Раньше, оберегая, чистя себя,
готовясь к новому урожаю, она сама выказывала худую работу на глаза, а теперь, перед
смертью, и ей было все равно.