Page 69 - Прощание с Матерой

– ох, хорошо будет видать. Опосле нам расскажешь, чью деревню солнышко больше грело.
Утресь подымешься и собирайся, не тяни. Для этого дела тебя на катере отвезут. Очурай его.
Че это он чужие избы жгет, ежли свои ишо не все погорели. Ох, Катерина, пошто мы с тобой
такие простофили? Жили, жили и нисколь ума не нажили. Что дети малые, что мы… Ну?
И замолчали, оставив бесполезный разговор. Катерина знала, что никуда она не поедет
и ничем Петруху не проймет и не вразумит: был Петруха и останется Петруха. Так, видно, до
смерти своей и не бросит петрухаться, такая ему судьба. А ей судьба – быть матерью
Петрухи. Надо ее бессловесно нести, смириться с нею и ни на что не роптать. Люди…
Катерина стала думать, следует ли ей стыдиться перед людьми, знакомыми и незнакомыми,
за себя и за Петруху, если сам он не ведает стыда? И если она теперь стала никому не
нужной – ни сыну, ни, тем паче, чужим людям, будто ее и нет на свете? А может, и верно,
сделать вид, что ее нет, а то, что ходит в ее шкуре, ни для чего не годится – ни для совести,
ни для стыда? Что толку мучиться и стыдиться, если никому твой стыд не надобен, никто его
не ждет и ни одна душа, перед которой хотелось бы повиниться, на него не ответит? Что
толку? Дарья… Она все понимает. Дарья ее не осудит. Замереть и жить только собой… и
жить-то уж ничего не осталось…
А Дарья думала о том, что она чувствовала бы на месте Катерины, какими защищалась
бы словами. То же самое, наверное, и чувствовала бы, то же и говорила. И так же отвечала
бы, наверно, Катерина на ее, на Дарьином, месте. Это что же такое? Дарья впервые так
близко задумалась над тем, что значит в жизни человека положение, место, на котором он
стоит. Вот ей не надо стыдиться своих детей, и она уже взяла за право спрашивать с
Катерины за Петруху, поучать ее, чуть ли не виноватить. И так же, получается,
разговаривала бы с нею Катерина, окажись Дарья матерью Петрухи. А где же тогда характер
человека, его собственная, ни на какую другую не похожая натура, если так много зависит от
того, повезло тебе или нет? И стань она, Дарья, в положение Симы, живущей в чужой
деревне, без родни и защиты, с малолетним внучонком на руках – тоже была бы тише воды,
ниже травы? А что поделаешь? – наверно, была бы. Как мало, выходит, в человеке своего,
данного ему от рождения, и сколько в нем от судьбы, от того, куда он на сегодняшний день
приехал и что с собой привез. Неужели правда она могла бы быть такой же, как Сима? –
совсем ведь разные люди. Сима что-то тихонько нашептывала засыпающему Кольке.
Вечерний свет погас, и теперь после недолгой темноты всходил ночной: ярче обозначались
окна, мертвым сиянием дробился мутный воздух, выплывали, покачиваясь, из невиди
предметы, ложились слабые дроглые тени. Где-то на другом конце деревни, как нанялась,
гавкала давно и безостановочно собака – устало, беззлобно, лишь бы не дать о себе забыть.
Из Симиного шепота доносились отдельные бессвязные слова – будто тоже тени слов
настоящих, такими они были тихими и одинокими. И опять Катерина негромко и печально
начала:
– А много ли, кажись, надо… Царица небесная, послушай. Только и надо: чтоб
пристроился он, беспутный, куды… Занялся человечьим делом. Оно и без Матёры, поди,
жить можно. Дали бы ему где угол, а туды и на меня, глядишь, такой же от топчан бы влез. Я
бы его утром будила: вставай, Петруха, вставай, на работу пора. Собирала бы узелок на обед.
Пущай бы он на меня ругался, пущай хошь че – я бы стерпела. Я бы не то стерпела, а знать
бы, что на путь он стал.
– Женить его надо, – недовольно сказала Дарья: опять она, Катерина, о Петрухе. –
Ежли ты с ним не можешь сладить, такую бы бабу ему, чтоб она его в ежовые рукавицы
взяла. Иначе толку не будет.
– Кто за его, беспутного, пойдет…
– Дак ежли бы он маленько за ум взялся – пошто не подти?!
– Он так-то добрый, – обрадовалась Катерина тому, что вот и Дарья, значит, не считает
его совсем пропащим человеком, что и она видит для него пусть слабое, ненадежное, но
спасение. – Сердце у его мягкое…
Дарья наверху, на печке, хмыкнула: как не мягкое… мягче некуда.