Page 74 - Прощание с Матерой

кулички, а он, черт с ключом, то ли у дверей сидит, то ли дома на печке спит! Что тут
говорить! Не у себя – не свое. Да на двенадцать деревень никакого и подземелья не хватит.
Но это там, там, впереди… Здесь же надо было поскорей выкопать и увезти, чтоб не
унесло водой.
Пинигины управились со своей картошкой в три дня, на четвертый остался небольшой
докопок. Отпросился с работы Павел, впервые за лето приехала Соня, но приехала зато не
одна, с работницей, с которой они вместе постукивали в конторе на счетах, с молодой рыжей
хохотушкой по имени Мила. Смеясь, эта Мила запрокидывала кудрявую, папашью голову и
закатывала глаза, ну и раз смеялась она почти беспрерывно, то и глаза были как бельмастые,
слепые. Что ни скажи – ей смешно, а того, где она, хорошо ли тут мыть зубы, не понимает.
Потому она поначалу и не понравилась Дарье.
– Как, как, говоришь, ее зовут? – нарочно переспрашивала она у Сони, чтобы слышала
приезжая.
– Мила.
– Мила? Рази есть такое имя?
– Есть, – смеялась приезжая. – Есть, бабушка, есть. А что?
– Ишo не легче! Раньше это парень любую девку мог так скликать. Все милки.
Частушки про их складывали. Нешто не слыхала? А теперь телок так зовут.
– Телок? – пуще того заливалась работница. – Ты, бабушка, скажешь… Значит, я телка?
Похожа я на телку?
– Однако что, похожая, – с удовольствием соглашалась Дарья. – Тогды правда что
Милка.
Работница копала два дня, и копала старательно, поэтому Дарья смирилась потом и с
беспричинным ее смехом, и с несерьезным, под смех ее, именем. А особенно смирилась,
когда, расспросив, узнала, что Мила замужем и у нее, как у нормальной, как у всякой бабы,
есть ребенок. Это, выходит, мужик годами терпит такую дребезжалку – пускай,
христовенький, отдохнет маленько. К концу второго дня, когда Мила собралась уезжать,
Дарья сказала ей:
– Ты бы все ж таки поменялась с телкой с какой… У их хорошие бывают наклички. У
нас, помню, Зойка была – куды с добром! Глядишь, и хаханькать стала бы помене. Че это
тебе все смешно-то?
Мила закатилась и, покуда Соня провожала ее на берег, покуда слышно было, смеялась
не переставая, будто кто-то неуемный дергал за веревочку – и звенькал, заходясь,
колокольчик. А Дарья думала: может, это и хорошо, может, так и надо, чтоб не знать ни
тревог, ни печалей Есть они – ха-ха, и нет – ха-ха! К таким и горе придет – не поймут, что
горе, отсмеются от него, как от непоглянувшегося ухажера; никакая напасть не пристанет
близко к сердцу, все в леготочку, все жизнь – потеха, И верно – чем плохо? Где бы такому
научиться?
Павел на третий день повез картошку. Пятнадцать мешков нагребли, во всю
имеющуюся тару, а наваленная в огороде куча едва поджалась лишь с одного края. Да еще
сколько копать! Это значит, возить не перевозить. Дарья намекала, что надо бы помочь
Катерине, увезти и от нее мешков пять; на Петруху надеяться нельзя, то ли он покажется, то
ли нет, а старухе где-то жить, что-то жевать.
– Куда я их?! – не отказываясь, не зная действительно, что с ними делать, пожимал
Павел плечами.
– А свою куда?
– Что не войдет, придется пока на веранду высыпать.
«Не войдет» – это в подполье. Павел промучился с ним с месяц: привез с Ангары
песочку, сделал настил и избавился-таки от воды (хорошо еще, что дом угадал на взгорке: у
кого в низине – там не избавиться), но теперь оно стало заметно меньше, много в него не
столкаешь. Отрывать в сторону – возни не оберешься: подполье цементированное, а отроешь
– как знать, не забулькает ли снова вода. Уж лучше от греха подальше довольствоваться тем,