Page 82 - Прощание с Матерой

пустил пилу, поднес ее к стволу и надавил. Она дрыгнула, едва не выскочив из рук, однако
легонький надрез оставить успела. Угадывая по этому надрезу, бригадир нажал сильнее –
пила зашлась высоким натужным воем, из-под нее брызнула легонькая струйка бесцветных
пыльных опилок, но бригадир видел, что пила не идет. Качать ее толстый ствол не позволял,
можно было лишь опоясать его кругом неглубоким надрезом – не больше. Это было все
равно что давить острой опасной бритвой по чурке, стараясь ее перерезать, – результат один.
И бригадир оставил пилу.
– Неповалимый, – сдался он и, зная теперь лиственю полную цену, еще раз смерил его
глазами от земли доверху. – Пускай с тобой, с заразой, возится, кому ты нужна!
Он подал пилу оказавшимся рядом болотным сапогам и со злостью кивнул на березу:
– Урони хоть ее. Чтоб не торчала тут. Наросли, понимаешь…
И береза, виноватая только в том, что стояла она вблизи с могучим и норовистым, не
поддавшимся людям «царским лиственем», упала, ломая последние свои ветви и обнажив в
местах среза и сломав уже и не белое, уже красноватое старческое волокно. «Царский
листвень» не шелохнулся в ответ. Чуть склонившись, он, казалось, строго и внимательно
смотрел на нижний край острова, где стояли материнские леса. Теперь их там не было. Лишь
кое-где на лугу сиротливо зеленели березы да на гарях чернели острые обугленные столбы.
Низкие, затухающие дымы ползли по острову; желтела, как дымилась, стерня на полях с
опаленными межами; выстывали луга; к голой, обезображенной Матёре жалась такая же
голая, обезображенная Подмога.
Один выстоявший, непокорный «царский листвень» продолжал властвовать надо всем
вокруг. Но вокруг него было пусто.

20

Известки не было, и взять ее было негде. Пришлось Дарье идти на косу близ верхнего
мыса и подбирать белый камень, а потом через силу таскать его, вытягивая последние руки,
в ведре, потому что все мешки увезли с картошкой в поселок, а потом через «не могу»
нажигать этот камень, как в старину. Но на диво, и сама начинала – не верила, что достанет
мочи, управилась: нажгла и добыла известку.
Кистка нашлась, кистки у Дарьи постоянно водились свои, из высокой и легкой белой
лесной травы, резанной перед самым снегом.
Белить избу всегда считалось напраздником; белили на году по два раза – после
осенней приборки перед покровом и после зимней топки на Пасху. Подготовив, подновив
избу, выскоблив косарем до молочно-отстойной желтизны пол, принимались за стряпню, за
варево и жарево, и крутиться возле подбеленной же печки с гладко вылизанным полом,
среди чистоты и порядка, в предчувствии престольного праздника, было до того ловко и
приятно, что долго-долго не сходило потом с души светлое воскресение.
Но теперь ей предстояло готовить избу не к празднику, нет. После кладбища, когда
Дарья спрашивала над могилой отца-матери, что ей делать, и когда услышала, как
почудилось ей, один ответ, ему она полностью и подчинилась. Не обмыв, не обрядив во все
лучшее, что только есть у него, покойника в гроб не кладут – так принято. А как можно
отдать на смерть родную избу, из которой выносили отца и мать, деда и бабку, в которой
сама она прожила всю, без малого, жизнь, отказав ей в том же обряженье? Нет, другие как
хотят, а она не без понятия. Она проводит ее как следует. Стояла, стояла, христовенькая, лет,
поди, полтораста, а теперь все, теперь поедет.
А тут еще зашел один из пожогщиков и подстегнул, сказав:
– Ну что, бабки, – перед ним они были вcе вмеcте – Дарья, Катерина и Сима, – нам
ждать не велено, когда вы умрете. Ехать вам надо. А нам – доканчивать свое дело. Давайте
не тяните.
И Дарья заторопилась – не то, не дай бог, подожгут без спросу. Весь верхний край
Матёры, кроме колчаковского барака, был уже подчищен, на нижнем оставалось шесть