Page 24 - Разгром

... Как-то сразу сломалась ясная погода, солнце зачередовало с дождем, уныло запели
маньчжурские черноклены, раньше всех чувствуя дыхание недалекой осени. Старый
черноклювый дятел забил по коре с небывалым ожесточением, — заскучал Пика, стал
молчалив и неласков. Целыми днями бродил он по тайге, приходил усталый,
неудовлетворенный. Брался за шитво — нитки путались и рвались, садился в шашки играть
— проигрывал; и было у него такое ощущение, будто тянет он через тонкую соломинку
гнилую болотную воду. А люди уже расходились по деревням — свертывали безрадостные
солдатские узелки, — грустно улыбаясь, обходили каждого “за ручку”. Сестра, осмотрев
перевязки, целовала “братишек” на последнее прощанье, и шли они, утопая во мху
новенькими лапоточками, в безвестную даль и слякоть.
Последним Варя проводила хромого.
— Прощай, братуха, — сказала, целуя его в губы. — Видишь, бог тебя любит —
хороший денек устроил... Не забывай нас, бедных...
— А где он, бог-то? — усмехнулся хромой. — Нет бога-то... нет, нет, ядрена вошь!..
— Он хотел добавить еще что-то, привычно-веселое и сдобное, но вдруг, дрогнув в лице,
махнул рукой и, отвернувшись, заковылял по тропинке, жутко побрякивая котелком.
Теперь из раненых остались только Фролов и Мечик, да еще Пика, который,
собственно, ничем не болел, но не хотел уходить. Мечик, в новой шагреневой рубахе,
сшитой ему сестрой, полусидел на койке, подмостив подушку и Пикин халат. Он был уже
без повязки на голове, волосы его отросли, вились густыми желтоватыми кольцами, шрам у
виска делал все лицо серьезней и старше.
— Вот и ты поправишься, уйдешь скоро, — грустно сказала сестра.
— А куда я пойду? — спросил он неуверенно и сам удивился. Вопрос выплыл
впервые и породил неясные, но уже знакомые представления, — не было в них радости.
Мечик поморщился. — Некуда идти мне, — сказал он жестко.
— Вот тебе и на!.. — удивилась Варя. — В отряд пойдешь, к Левинсону. Верхом
ездить умеешь? Конный отряд наш... Да ничего, научишься...
Она села рядом на койку и взяла его за руку. Мечик не глядел на нее, и мысль о том,
что рано или поздно придется все-таки уйти, показалась ему ненужной сейчас, горчила, как
отрава.
— А ты не бойся, — как бы поняв его, сказала Варя. — Такой красивый и
молоденький, а робкий... Робкий ты, — повторила она с нежностью и, неприметно
оглядевшись, поцеловала его в лоб. В ласке ее было что-то материнское. — ... Это у
Шалдыбы там, а у нас ничего... — быстро зашептала она на ухо, не договаривая слов. — У
него там деревенские, а у нас больше шахтеры, свои ребята — можно ладить... Ты ко мне
наезжай почаще...
— А как же Морозка?
— А как же та? На карточке? — ответила она вопросом и засмеялась, отпрянув от
Мечика, потому что Фролов повернул голову.
— Ну... Я уж и думать забыл... Порвал я карточку, — добавил он торопливо, —
видала бумажки тогда?..
— Ну, а с Морозкой и того мене — он поди привык. Да он и сам гуляет... Да ты
ничего, не унывай, — главное, приезжай почаще. И никому спуску не давай... сам не давай.
Ребят наших бояться не нужно — это они на вид злые: палец в рот положи — откусят... А
только все это не страшно — видимость одна. Нужно только самому зубы показывать...
— А ты показываешь разве?
— Мое дело женское, мне, может, этого не надо — я и на любовь возьму. А мужчине
без этого нельзя... Только не сможешь ты, — добавила она, подумав. И снова, склонившись к
нему, шепнула: — Может, я и люблю тебя за это... не знаю...