Page 19 - Разгром

— Иди ты, — беззлобно пхнул его ординарец. Мимо быстро прошли Левинсон и
Бакланов.
— Ну, и здоровый этот Дубов, — говорил помощник, возбужденно брызгая слюной и
размахивая руками. — Вот их с Гончаренкой стравить! Кто кого, как ты думаешь?
Левинсон, занятый другим, не слушал его. Отсыревшая пыль сдавала под ногами
зыбуче и мягко.
Морозка незаметно отстал. Последние мужики обогнали его. Они говорили теперь
спокойно, не торопясь, точно шли с работы, а не со сходки.
На бугор ползли приветливые огоньки хат, звали ужинать. Река шумела в тумане на
сотни журливых голосов.
“Мишку еще не поил...” — встрепенулся Морозна, входя постепенно в привычный
вымеренный круг.
В конюшне, почуяв хозяина. Мишка заржал тихо и недовольно, будто спрашивая:
“Где это ты шляешься?” Морозка нащупал в темноте жесткую гриву и потянул его из пуни.
— Ишь обрадовался, — оттолкнул он Мишкину голову, когда тот нахально уткнулся
в шею влажными ноздрями. — Только блудить умеешь, а отдуваться — так мне одному...

VI. Левинсон

О тряд Левинсона стоял на отдыхе уже пятую неделю — оброс хозяйством:
заводными лошадьми, подводами, кухонными котлами, вокруг которых ютились
оборванные, сговорчивые дезертиры из чужих отрядов, — народ разленился, спал больше,
чем следует, даже в караулах. Тревожные вести не позволяли Левин-сону сдвинуть с места
всю эту громоздкую махину: он боялся сделать опрометчивый шаг — новые факты то
подтверждали, то высмеивали его опасения. Не раз он обвинял себя в излишней
осторожности — особенно, когда стало известно, что японцы покинули Крыловку и разведка
не обнаружила неприятеля на многие десятки верст.
Однако никто, кроме Сташинского, не знал об этих колебаниях Левинсона. Да и никто
в отряде не знал, что Левинсон может вообще колебаться: он ни с кем не делился своими
мыслями и чувствами, преподносил уже готовые “да” или “нет”. Поэтому он казался всем —
за исключением таких людей, как Дубов, Сташин-ский, Гончаренко, знавших истинную его
цену, — человеком особой, правильной породы. Каждый партизан, особенно юный
Бакланов, старавшийся во всем походить на командира, перенимавший даже его внешние
манеры, думал примерно так: “Конечно, я, грешный человек, имею много слабостей; я
многого не понимаю, многого не умею в себе преодолеть; дома у меня заботливая и теплая
жена или невеста, по которой я скучаю; я люблю сладкие дыни, или молочко с хлебцем, или
же чищеные сапоги, чтобы покорять девчат на вечерке. А вот Левинсон — это совсем
другое. Его нельзя заподозрить в чем-нибудь подобном: он все понимает, все делает как
нужно, он не ходит к девчатам, как Бакланов, и не ворует дынь, как Морозка; он знает только
одно — дело. Поэтому нельзя не доверять и не подчиняться такому правильному человеку...”
С той поры как Левинсон был выбран командиром, никто не мог себе представить его
на другом месте: каждому казалось, что самой отличительной его чертой является именно то,
что он командует их отрядом. Если бы Левинсон рассказал о том, как в детстве он помогал
отцу торговать подержанной мебелью, как отец его всю жизнь хотел разбогатеть, но боялся
мышей и скверно играл на скрипке, — каждый счел бы это едва ли уместной шуткой. Но
Левинсон никогда не рассказывал таких вещей. Не потому, что был скрытен, а потому, что