Page 25 - Разгром

“А правда, несмелый я совсем, — подумал Мечик, подложив руки под голову и
уставившись в небо неподвижным взглядом. — Но неужели я не смогу? Ведь надо как-то,
умеют же другие...” В мыслях его, однако, не было теперь грусти — тоскливой и одинокой.
Он мог уже на все смотреть со стороны — разными глазами.
Происходило это потому, что в болезни его наступил перелом, раны быстро
зарастали, тело крепло и наливалось. А шло это от земли — земля пахла спиртом и
муравьями — да еще от Вари — глаза у нее были чуткие, как дым, и говорила она все от
хорошей любви — хотелось верить.
“... И чего мне унывать в самом деле? — думал Мечик, и ему действительно казалось
теперь, что нет никаких поводов к унынию. — Надо сразу поставить себя на равную ногу:
спуску никому не давать... самому не давать — это она очень правильно сказала. Люди здесь
другие, надо и мне как-то переломиться... И я сделаю это, — подумал он с небывалой
решимостью, чувствуя почти сыновнюю благодарность к Варе, к ее словам, к хорошей ее
любви. — ... Все тогда пойдет по-новому... И когда я вернусь в город, никто меня не узнает
— я буду совсем другой...”
Мысли его отвлеклись далеко в сторону — к светлым, будущим дням, — и были они
поэтому легкие, таяли сами собой, как розово-тихие облака над таежной прогалиной. Он
думал о том, как вместе с Варей вернется в город в качающемся вагоне с раскрытыми
окнами, и будут плыть за окном такие же розово-тихие облака над далекими мреющими
хребтами. И будут они двое сидеть у окна, прижавшись друг к другу: Варя говорит ему
хорошие слова, а он гладит ее волосы, и косы у нее будут совсем золотые, как полдень... И
Варя в его мечтах тоже не походила на сутулую откатчицу из шахты № 1, потому что все, о
чем думал Мечик, было не настоящее, а такое, каким он хотел бы все видеть.
... Через несколько дней пришло из отряда второе письмо, — привез его Морозка. Он
натворил большого переполоху — ворвался из тайги с визгом и гиком, вздыбливая жеребца
и крича что-то несуразное. Сделал же он это от избытка жизненных сил и... просто “для
смеху”.
— Носит тебя, дьявола, — сказал перепуганный Пика с певучей укоризной. — Тут
человек умирает, — кивнул он на Фролова, — а ты орешь...
— А-а... отец Серафим! — приветствовал его Морозка. — Наше вам — сорок одно с
кисточкой!..
— Я тебе не отец, а зовут меня Ф-федором... — озлился Пика. Последнее время он
часто сердился, — делался смешным и жалким.
— Ничего, Федосей, не пузырься, не то волосы вылезут... Супруге — почтение! —
откланялся Морозка Варе, снимая фуражку и надевая ее на Пикину голову. — Ничего,
Федосей, фуражка тебе к лицу. Только ты штанишки подбирай, не то висят, как на пугале,
оч-чень неинтеллигентно!
— Что — скоро нам удочки сматывать? — спросил Сташин-ский, разрывая конверт.
— Зайдешь потом в барак за ответом, — сказал, пряча письмо от Харченки, который с
опасностью для жизни вытягивал шею из-за его плеча.
Варя стояла перед Морозкой, перебирая передник и впервые испытывая неловкость
при встрече с мужем.
— Чего не был давно? — спросила наконец с деланным равнодушием.
— А ты небось скучала? — переспросил он насмешливо, чувствуя ее непонятную
отчужденность. — Ну, ничего, теперь нарадуешься — в лес вот пойдем... — Он помолчал и
добавил едко: — Страдать...
— Тебе только и делов, — ответила она сухо, не глядя на него и думая о Мечике.
— А тебе?.. — Морозка выжидательно поиграл плетью.
— И мне не впервой, чать не чужие...