Page 20 - Разгром

знал, что о нем думают именно как о человеке “особой породы”, знал также многие свои
слабости и слабости других людей и думал, что вести за собой других людей можно, только
указывая им на их слабости и подавляя, пряча от них свои. В равной мере он никогда не
пытался высмеивать юного Бакланова за подражание. В его годы Левинсон тоже подражал
людям, учившим его, причем они казались ему такими же правильными, каким он —
Бакланову. Впоследствии он убедился, что это не так, и все же был очень благодарен им.
Ведь Бакланов перенимал у него не только внешние манеры, но и старый жизненный опыт
— навыки борьбы, работы, поведения. И Ле-винсон знал, что внешние манеры отсеются с
годами, а навыки, пополнившись личным опытом, перейдут к новым Левинсонам и
Баклановым, а это — очень важно и нужно.
... В сырую полночь в начале августа пришла в отряд конная эстафета. Прислал ее
старый Суховей-Ковтун — начальник штаба партизанских отрядов. Старый Суховей-Ковтун
писал о нападении японцев на Анучино, где были сосредоточены главные партизанские
силы, о смертном бое под Известкой, о сотнях замученных людей, о том, что сам он прячется
в охотничьем зимовье, раненный девятью пулями, и что уж, видно, ему недолго осталось
жить...
Слух о поражении шел по долине с зловещей быстротой, и все же эстафета обогнала
его. Каждый ординарец чувствовал, что это самая страшная эстафета, какую только
приходилось возить с начала движения. Тревога людей передавалась лошадям. Мохнатые
партизанские кони, оскалив зубы, карьером рвались от села к селу по хмурым, размокшим
проселкам, разбрызгивая комья сбитой копытами грязи...
Левинсон получил эстафету в половине первого ночи, а через полчаса конный взвод
пастуха Метелицы, миновав Крысоловку, разлетелся веером по тайным сихотэ-алиньским
тропам, разнося тревожную весть в отряды Свиягинского боевого участка.
Четыре дня собирал Левинсон разрозненные сведения из отрядов, мысль его работала
напряженно и ощупью — будто прислушиваясь. Но он по-прежнему спокойно разговаривал
с людьми, насмешливо щурил голубые, нездешние глаза, дразнил Бакланова за шашни с
“задрипанной Маруськой”. А когда Чиж, осмелевший от страха, спросил однажды, почему
он ничего не предпринимает, Левинсон вежливо щелкнул его по лбу и ответил, что это “не
птичьего ума дело”. Всем своим видом Левинсон как бы показывал людям, что он прекрасно
понимает, отчего все происходит и куда ведет, что в этом нет ничего необычного или
страшного и он, Левинсон, давно уже имеет точный, безошибочный план спасения. На самом
деле он не только не имел никакого плана, но вообще чувствовал себя растерянно, как
ученик, которого заставили сразу решить задачу со множеством неизвестных. Он ждал еще
вестей из города, куда за неделю до тревожной эстафеты уехал партизан Канунников.
Тот явился на пятый день после эстафеты, обросший щетиной, усталый и голодный,
но такой же увертливый и рыжий, как до поездки, — в этом отношении он был неисправим.
— В городе провал, и Крайзельман в тюрьме... — сказал Канунников, доставая
письмо из неведомого рукава с ловкостью карточного шулера, и улыбнулся одними губами:
ему было совсем не весело, но он не умел говорить без того, чтобы не улыбаться. — Во
Владимиро-Александровском и на Ольге — японский десант... Весь Сучан разгромлен. Та-
бак дело!.. Закуривай... — и протянул Левинсону позолоченную сигаретку, так что нельзя
было понять — относится ли “закуривай” к сигаретке или к делам, которые плохи, “как
табак”.
Левинсон бегло взглянул на адреса — одно письмо спрятал в карман, другое
распечатал. Оно подтверждало слова Канунникова. Сквозь официальные строки, полные
нарочитой бодрости, слишком ясно проступала горечь поражения и бессилия.
— Плохо, а?.. — участливо спросил Канунников.
— Ничего... Письмо кто писал — Седых? Канунников утвердительно кивнул.