Page 29 - Разгром

“Смотри, дорогой, как девки меня любят”.
Морозка вспомнил, как месяца два тому назад этот парень украл у него жестяную
кружку, а после божился, что она у него “еще с германского фронта”. Кружки было не жаль
теперь, но воспоминание это — сразу, быстрей слов дозорного, которого Мо-розка не
слушал, занятый своим, — втолкнуло его в привычную колею отрядной жизни. Срочная
эстафета, приезд Канунникова, отступление Осокина, слухи, которыми питался отряд
последнее время, — все это хлынуло на него тревожной волной, смывая черную накипь
прошедшего дня.
— Какие дезертиры, чего ты трепишься? — перебил он дозорного. Тот удивленно
приподнял бровь и застыл с занесенной фуражкой, которую только что снял и снова
собирался надеть. — Тебе бы только фасон давить, женя с ручкой! — презрительно сказал
Морозка; сердито дернул под уздцы и через несколько минут был уже у парома.
Волосатый паромщик, с подвернутой штаниной, с огромным чирьем на колене, и
впрямь замучился, гоняя перегруженный паром взад и вперед, и все же многие еще
толпились на этой стороне. Едва паром приставал к берегу, на него обрушивалась целая
лавина людей, мешков, телег, голосивших ребят, люлек — каждый старался поспеть первым;
все это толкалось, кричало, скрипело, падало, — паромщик, потеряв голос, напрасно
раздирал глотку, стараясь водворить порядок. Курносая баба, успевшая лично поговорить с
дезертирами, терзаемая неразрешимым противоречием между желанием скорее попасть
домой и досказать свои новости остающимся, — в третий раз опаздывала на паром, тыкала
вслед громадным, больше себя, мешком с ботвой для свиней и то молила: “Господи,
господи”, то снова принималась рассказывать, чтобы опоздать в четвертый раз.
Морозка, попав в эту сумятицу, хотел было, по старой привычке (“для смеху”),
попугать еще сильнее, но почему-то раздумал и, соскочив с лошади, принялся успокаивать.
— И охота брехать тебе, никаких там японцев нету, — перебил вконец осатаневшую
бабу, — расскажет тоже: “Га-азы пущают...” Какие там газы? Корейцы, может, солому
палили, а ей — га-азы...
Мужики, забыв про бабу, обступили его, — он вдруг почувствовал себя большим,
ответственным человеком и, радуясь необычной своей роли и даже тому, что подавил
желание “попугать”, — до тех пор опровергал и высмеивал россказни дезертиров, пока
окончательно не расхолодил собравшихся. Когда причалил следующий паром,. не было уже
такой давки. Морозка сам направлял подводы по очереди, мужики сетовали, что рано уехали
с поля, и, в досаде на себя, ругали лошадей. Даже курносая баба с мешком попала наконец в
чью-то телегу между двумя конскими мордами и широким мужичьим задом.
Морозка, перегнувшись через перила, смотрел, как бегут меж лодок белые кружочки
пены — ни один не обгонял другого, — их естественный порядок напомнил ему, как сам он
только что сорганизовал мужиков; напоминание это было приятно.
У поскотины он встретил дозорную смену — пятерых ребят из взвода Дубова. Они
приветствовали его смехом и добродушной матерщиной, потому что всегда были рады его
видеть, а говорить им было не о чем, и потому еще, что все это были здоровые и крепкие
ребята, а вечер наступал прохладный, бодрый.
— Катись колбаской!.. — проводил их Морозка и с завистью посмотрел вслед. Ему
захотелось быть вместе с ними, с их смехом и матерщиной — вместе мчаться в дозор
прохладным и бодрым вечером.
Встреча с партизанами напомнила Морозке, что, уезжая из госпиталя, он не захватил
письма Сташинского, а за это может попасть. Картина сходки, когда он чуть не вылетел из
отряда, внезапно встала перед глазами, и сразу что-то защемило. Морозка только теперь
почувствовал, что это событие было, может, самым важным для него за последний месяц —
гораздо важнее того, что произошло в госпитале.