Page 5 - Разгром

забытье.
Когда проснулся вторично, был уже день. В дымящихся лапах кедровника таяло
пышное и ленивое солнце. Мечик лежал на койке, в тени. Справа стоял сухой, высокий,
негнущийся мужчина в сером больничном халате, а слева, опрокинув через плечо тяжелые
золотисто-русые косы, склонилась над койкой спокойная и мягкая женская фигура.
Первое, что охватило Мечика, — что исходило от этой спокойной фигуры — от ее
больших дымчатых глаз, пушистых кос, от теплых смуглых рук, — было чувство какой-то
бесцельной, но всеобъемлющей, почти безграничной доброты и нежности.
— Где я? — тихо спросил Мечик.
Высокий, негнущийся мужчина протянул откуда-то сверху костлявую, жесткую
ладонь, пощупал пульс.
— Сойдет... — сказал он спокойно. — Варя, приготовьте все для перевязки да
кликните Харченко... — Помолчал немного и неизвестно для чего добавил: — Уж заодно.
Мечик с болью приподнял веки и посмотрел на говорившего. У того было длинное и
желтое лицо с глубоко запавшими блестящими глазами. Они безразлично уставились на
раненого, и один глаз неожиданно и скучно подмигнул.
Было очень больно, когда в засохшие раны совали шершавую марлю, но Мечик все
время ощущал на себе осторожные прикосновения ласковых женских рук и не кричал.
— Вот и хорошо, — сказал высокий мужчина, кончая перевязку. — Три дырки
настоящих, а в голову — так, царапина. Через месяц зарастут, или я — не Сташинский. —
Он несколько оживился, быстрей зашевелил пальцами, только глаза смотрели с тем же
тоскливым блеском, и правый — однообразно мигал.
Мечика умыли. Он приподнялся на локтях и посмотрел вокруг.
Какие-то люди суетились у бревенчатого барака, из трубы вился синеватый дымок, на
крыше проступала смола. Огромный черноклювый дятел деловито стучал на опушке.
Опершись на посошок, добродушно глядел на все светлобородый и тихий старичок в халате.
Над старичком, над бараком, над Мечиком, окутанная смоляными запахами, плыла
сытая таежная тишина.
Недели три тому назад, шагая из города с путевкой в сапоге и револьвером в кармане,
Мечик очень смутно представлял себе, что его ожидает. Он бодро насвистывал веселенький
городской мотивчик — в каждой жилке играла шумная кровь, хотелось борьбы и движения.
Люди в сопках (знакомые только по газетам) вставали перед глазами как живые — в
одежде из порохового дыма и героических подвигов. Голова пухла от любопытства, от
дерзкого воображения, от томительно-сладких воспоминаний о девушке в светлых
кудряшках.
Она, наверно, по-прежнему пьет утром кофе с печеньем и, стянув ремешком книжки,
обернутые в синюю бумагу, ходит учиться...
У самой Крыловки выскочило из кустов несколько человек с берданами наперевес.
— Кто такой? — спросил остролицый парень в матросской фуражке.
— Да вот... послан из города...
— Документы?
Пришлось разуться и достать путевку.
— “... При... морской... о-бластной комитет... социалистов... ре-лю-ци-не-ров...”, —
читал матрос по складам, изредка взбрасывая на Мечика колючие, как бодяки, глаза. — Та-
ак... — протянул неопределенно.
И вдруг, налившись кровью, схватил Мечика за отвороты пиджака и закричал
натуженным, визгливым голосом:
— Как же ты, паскуда...
— Что? Что?.. — растерялся Мечик. — Да ведь это же — “максималистов”...