Page 9 - Разгром

Мишка, помахивая хвостом, смотрел на хозяина хитрым, понимающим взглядом, как
вдруг, заслышав шорох, поднял лохматые уши и быстро повернул к реке кудлатую голову.
Из ивняка вылез на берег длиннобородый, ширококостный старик в полотняных штанах и
коричневой войлочной шляпе. Он с трудом удерживал в руках ходивший ходуном нерет, где
громадный плоскожабрый таймень в муках бился предсмертным биением. С нерета
холодными струйками стекала на полотняные штаны, на крепкие босые ступни разбавленная
водой малиновая кровь.
В рослой фигуре Хомы Егоровича Рябца Мишка узнал хозяина гнедой широкозадой
кобылицы, с которой, отделенный дощатой перегородкой, Мишка жил и столовался в одной
конюшне, томясь от постоянного вожделения. Тогда он приветливо растопырил уши и,
запрокинув голову, глупо и радостно заржал.
Морозка испуганно вскочил и замер в полусогнутом положении, держась обеими
руками за мешок.
— Что же ты... делаешь? — с обидой и дрожью в голосе сказал Рябец, глядя на
Морозку невыносимо строгим и скорбным взглядом. Он не выпускал из рук туго
вздрагивающий нерет, и рыба билась у ног, как сердце от невысказанных, вскипающих слов.
Морозка опустил мешок и, трусливо вбирая голову в плечи, побежал к лошади. Уже
на седле он подумал о том, что нужно было бы, вытряхнув дыни, захватить мешок с собой,
чтобы не осталось никаких улик. Но, поняв, что уже теперь все равно, пришпорил жеребца и
помчался по дороге пыльным, сумасшедшим карьером.
— Обожди-и, найдем мы на тебя управу... найдем!.. найдем!.. — кричал Рябец,
навалившись на одно слово и все еще не веря, что человек, которого он в течение месяца
кормил и одевал, как сына, обкрадывает его баштаны, да еще в такое время, когда они
зарастают травой оттого, что их хозяин работает для мира.
В садике у Рябца, разложив в тени, на круглом столике, подклеенную карту, Левинсон
допрашивал только что вернувшегося разведчика.
Разведчик — в стеганом мужицком надеване и в лаптях — побывал в самом центре
японского расположения. Его круглое, ожженное солнцем лицо горело радостным
возбуждением только что миновавшей опасности.
По словам разведчика, главный японский штаб стоял в Яковлевке. Две роты из
Спасск-Приморска передвинулись в Сандагоу, зато Свиягинская ветка была очищена, и до
Шабановского Ключа разведчик ехал на поезде вместе с двумя вооруженными партизанами
из отряда Шалдыбы.
— А куда Шалдыба отступил?
— На корейские хутора...
Разведчик попытался найти их на карте, но это было не так легко, и он, не желая
показаться невеждой, неопределенно ткнул пальцем в соседний уезд.
— У Крыловки их здорово потрепали, — продолжал он бойко, шмыгая носом. —
Теперь половина ребят разбрелась по деревням, а Шалдыба сидит в корейском зимовье и
жрет чумизу. Говорят, пьет здорово. Свихнулся вовсе.
Левинсон сопоставил новые данные с теми, что сообщил вчера даубихинский
спиртонос Стыркша, и с теми, что присланы были из города. Чувствовалось что-то неладное.
У Левинсона был особенный нюх по этой части — шестое чутье, как у летучей мыши.
Неладное чувствовалось в том, что выехавший в Спасское председатель кооператива
вторую неделю не возвращался домой, и в том, что третьего дня сбежало из отряда
несколько сандагоуских крестьян, неожиданно загрустивших по дому, и в том, что
хромоногий хунхуз Ли-фу, державший с отрядом путь на Уборку, по неизвестным причинам
свернул к верховьям Фудзина.
Левинсон снова и снова принимался расспрашивать и снова весь уходил в карту. Он