Page 53 - Разгром

собой.
— Идем, идем, — строго говорил он упиравшемуся Мо-розке. — Вот вышибут тебя,
сукиного сына...
Морозка, поняв наконец, что этот сильный и строгий человек действительно
сочувствует ему, перестал сопротивляться.
— Что, что там случилось? — спросил бежавший им навстречу голубоглазый немец
из взвода Метелицы.
— Медведя поймали, — спокойно сказал Гончаренко.
— Медве-едя?.. — Немец выпучил глаза и, постояв немного, вдруг ринулся с такой
прытью, как будто хотел поймать еще одного медведя.
Морозка впервые с любопытством посмотрел на Гончаренку и улыбнулся.
— Здоровый ты, холера, — сказал он, почувствовав какое-то удовлетворение от того,
что Гончаренко здоровый.
— За что ты его? — спросил подрывник.
— Да как же... гадов таких!.. — снова заволновался Морозка. — Да его б надо...
— Ну-ну, — успокоительно перебил Гончаренко, — за дело, значит?.. Ну-ну...
— Собира-айсь! — кричал где-то Бакланов звонким, срывающимся с мужского на
мальчишеский голосом.
В это время из кустов высунулась мохнатая Мишкина голова. Мишка посмотрел на
людей умным зелено-карим глазом и тихо заржал.
— Эх!.. — вырвалось у Морозки.
— Ладный конек...
— Жизни не жалко! — Морозка восторженно хлопнул жеребца по шее.
— Жизнью ты лучше не кидайся — сгодится... — Гончаренко чуть улыбнулся в
темную курчавую бороду. — Мне еще коня поить, гуляй себе. — И он крепким,
размашистым шагом пошел к своей лошади.
Морозка снова с любопытством проводил его глазами, раздумывая, почему он раньше
не обращал внимания на такого удивительного человека.
Потом, когда становились взводы, он, сам того не замечая, пристроился рядом с
Гончаренкой и уж всю дорогу до Хаунихедзы не расставался с ним.
Варя, Сташинский и Харченко, зачисленные во взвод Куб-рака, ехали почти в самом
хвосте. На поворотах хребта виден был весь отряд, растянувшийся длинной цепочкой:
впереди, согнувшись, ехал Левинсон; за ним, бессознательно перенимая его позу, Бакланов.
Где-то за спиной Варя все время чувствовала Мечика, и обида на его вчерашнее
поведение шевелилась в ней, заслоняя то большое и теплое чувство, которое она постоянно
испытывала к нему.
Со времени ухода Мечика из госпиталя она ни на минуту не забывала о его
существовании и жила одной мыслью о новой их встрече. С этим днем у нее связаны были
самые задушевные, затаенные — о которых никому нельзя рассказывать, — но вместе с тем
такие живые, земные, почти осязаемые мечты. Она представляла себе, как он появится на
опушке — в шагреневой рубахе, красивый, стройный, белокурый, немножко робеющий, —
она чувствовала на себе его дыхание, мягкие курчавые волосы под рукой, слышала его
нежный, влюбленный говор. Она старалась не вспоминать о недоразумениях с ним, ей
казалось почему-то, что такое не может больше повториться. Одним словом, она
представляла себе будущие отношения к Мечику такими, какими они никогда не были, но
какими они были бы ей приятны, и старалась не думать о том, что действительно могло
случиться, но доставило бы ей огорчение.
Столкнувшись с Мечиком, она, по свойственной ей чуткости к людям, поняла, что он
слишком расстроен и возбужден, чтобы следить за своими поступками, и что расстроившие