Page 50 - Разгром

посчастливится! — Он хлопнул себя по ляжке и кинулся вслед за Варей...

XII. Пути-дороги

Морозка с детства привык к тому, что люди, подобные Мечику, подлинные свои
чувства — такие же простые и маленькие, как у Морозки, — прикрывают большими и
красивыми словами и этим отделяют себя от тех, кто, как Морозка, не умеют вырядить свои
чувства достаточно красиво. Он не сознавал, что дело обстоит именно таким образом, и не
мог бы выразить это своими словами, но он всегда чувствовал между собой и этими людьми
непроходимую стену из натащенных ими неизвестно откуда фальшивых, крашеных слов и
поступков.
Так, в памятном столкновении между Морозкой и Мечиком последний старался
показать, что уступает Морозке из благодарности за спасение своей жизни. Мысль, что он
подавляет в себе низменные побуждения ради человека, который даже не стоит этого,
наполняла его существо приятной и терпеливой грустью. Однако в глубине души он
досадовал и на себя и на Морозку, потому что на самом деле он желал Морозке всяческого
зла и только сам не мог причинить его — из трусости и оттого, что испытывать терпеливую
грусть много красивей и приятней.
Морозка чувствовал, что именно из-за этой красивости, которой нет в нем, в Морозке,
Варя предпочла Мечика, считая, что в Мечике это не только внешняя красивость, а
подлинная душевная красота. Вот почему, когда Морозка снова увидал Варю, он невольно
попал в прежний безвыходный круг мыслей — о ней, о себе, о Мечике.
Он видел, что Варя все время пропадает где-то (“наверно, с Мечиком!”), и долго не
мог заснуть, хотя старался уверить себя, что ему все безразлично. При каждом шорохе он
осторожно приподнимал голову, всматривался в темноту: не покажутся ли две их совестливо
крадущиеся фигуры?
Однажды его разбудила какая-то возня. В костре шипели мокрые валежины, и
громадные тени плясали по опушке. Окна в бараке то освещались, то гасли — кто-то чиркал
спичкой. Потом из барака вышел Харченко, перекинулся словами с кем-то невидным в
темноте и пошел меж костров, кого-то разыскивая.
— Кого нужно? — хрипло спросил Морозка. — Не расслышав ответа, переспросил:
— Что?
— Фролов умер, — глухо сказал Харченко.
Морозка туже натянул шинель и снова заснул. На рассвете Фролова похоронили, и
Морозка в числе других равнодушно закапывал его в могилу. Когда седлали лошадей,
обнаружилось, что исчез Пика. Его маленькая горбоносая лошадка уныло стояла под
деревом, всю ночь не расседланная. Вид ее был жалок. “Сбежал, старость, не выдержал”, —
подумал Морозка.
— Да ладно, не ищите, — сказал Левинсон, морщась от боли в боку, мучавшей его с
утра. — Лошадь не забудьте... Нет, нет, не навьючивать!.. Начхоз где? Готово?.. По коням!..
— Он сильно вздохнул и, сморщившись опять, грузно, будто нес в себе что-то большое и
тяжелое, отчего сам стал большим и тяжелым, поднялся в седло.
Никто не пожалел о Пике. Только Мечик с болью почувствовал утрату. Хотя в
последнее время старик не вызывал в нем ничего, кроме тоски и нудных воспоминаний, все
же осталось такое ощущение, точно вместе с Пикой ушла какая-то часть его самого.
Отряд двинулся вверх по крутому, изъеденному козами гребню. Холодное