Page 57 - Разгром

в седле, и в такт, когда Мишка ступал правой передней ногой, сшибал плетью ярко-желтые
листья березок. — Бывал я тоже у деда. Двое дядьков там у меня — землю пашут. Нет, не
лежит душа! Не то, не то — кровь другая: скупые, хитрые они... да что там! — Морозка,
упустив березку, чтобы не потерять такт, хлестнул себя по сапогу. — А с чего бы, кажись,
хитрить, скупиться? — спросил он, подымая голову. — Ну ведь ни хрена, ни хре-на же у
самих нету, подметай — чисто!.. — И он засмеялся будто бы чужим, наивным, жалеющим
смешком.
Гончаренко слушал, глядя промеж конских ушей, в серых его глазах стояло умное и
крепкое выражение, какое бывает у людей, умеющих хорошо слушать, а еще лучше —
думать по поводу услышанного.
— А я думаю, каждого из нас колупни, — сказал он вдруг, — из нас, — подчеркнул
для большей прочности и посмотрел на Морозку, — меня, к примеру, или тебя, или вон
Дубова, — в каждом из нас мужика найдешь... Найдешь, — повторил он убежденно. — Со
многими потрохами, разве что только без лаптей...
— Это насчет чего? — оглянулся Дубов.
— А то и с лаптями... Разговор у нас насчет мужика... В каждом, говорю, из нас
мужик сидит...
— Ну-у... — усомнился Дубов.
— А как же иначе?.. У Морозки, скажем, дед в деревне, дядья; у тебя...
— У меня, друг, никого, — перебил Дубов, — да и слава богу! Не люблю,
признаться, это семя... — Хотя Кубрака возьми: ну, сам он еще Кубрак Кубраком (не с
каждого ж ума спросить!), а вэвод он набрал? — И Дубов презрительно сплюнул.
Разговор этот происходил на пятый день пути, когда отряд спустился к истокам
Хаунихедзы. Ехали они по старой зимней дороге, устланной мягким, засыхающим
пырником. Хотя ни у кого не осталось ни крошки из харчей, припасенных в госпитале
помощником начхоза, все были в приподнятом настроении, чувствуя близость жилья и
отдыха.
— Ишь что делает? — подмигнул Морозка. — Дубов-то наш — старик, а? — И он
засмеялся, удивляясь и радуясь тому, что взводный согласен с ним, а не с Гончаренкой.
— Нехорошо ты говоришь о народе, — сказал подрывник, нисколько не
обескураженный. — Ладно, пущай у тебя никого, не в том дело — у меня теперь тоже
никого. Рудник наш возьмем... Ну, ты, правда, еще российский, а Морозка? Он, окромя
своего рудника, почти что ничего не видал...
— Как не видал? — обиделся Морозка. — Да я на фронте...
— Пущай, пущай, — замахал на него Дубов, — ну, пущай не видал...
— Так это ж деревня, рудник ваш, — спокойно сказал Гонча-ренко. — У каждого
огород — раз. Половина на зиму приходит, на лето — обратно в деревню... Да у вас там
зюбры кричат, как в хлеву!.. Был я на вашем руднике.
— Деревня? — удивлялся Дубов, не поспевая за Гончаренкой.
— А то что же? Копаются жинки ваши по огородам, народ кругом тоже все
деревенский, а разве не влияет?.. Влияет! — И подрывник привычным жестом рассек воздух
ладонью, поставленной на ребро.
— Влияет... Конечно... — неуверенно сказал Дубов, раздумывая, нет ли в этом чего-
нибудь позорного для “угольного племени”.
— Ну, вот... Возьмем теперь город: велики ль, сказать, города наши, много ль
городов у нас? Раз, два, и обчелся... На тысячи верст — сплошная деревня... Влияет, я
спрашиваю?
— Обожди, обожди, — растерялся взводный, — на тысячи верст? как сплошная?.. ну
да — деревня... ну влияет?