Page 113 - Хождение по мукам. Сёстры

пошел реветь, видимо, на всю ночь. Ни одной звезды не зажигалось над морем.
Елизавета Киевна уже три раза спускалась в погреб, наполняла кувшин. Жадов
продолжал сидеть неподвижно и молча. Надо было ждать сегодня в ночь особенных
разговоров.

– Картошка хотя бы есть у нас? – неожиданно и громко проговорил Жадов. – Ты, кажется,
могла бы заметить, что я не ел со вчерашнего дня.
Елизавета Киевна обмерла. Картошка, картошка… С утра она так была занята своими
мыслями, отношением к ней Аркадия, что не подумала об ужине. Она рванулась с
диванчика.

– Сядь, неряха, – ледяным голосом сказал Жадов, – я и без тебя знаю, что картошки у нас
нет. Должен тебе сообщить, что ты в жизни ни на что не способна, кроме как думать
всевозможную чепуху.

– Я сбегаю к соседям, можно обменять на вино несколько хлеба и картошки.

– Ты это сделаешь, когда я кончу говорить. Сядь. Сегодня мною окончательно решен
вопрос о допустимости преступления. (При этих словах Елизавета Киевна запахнула
шаль, ушла в угол дивана.) С детства меня занимал этот вопрос. Женщины, с которыми я
встречался, считали меня преступником и с особенной жадностью отдавались мне. Но
идея преступности мною разрешена только в истекшие сутки.

Он потянулся за стаканом, жадно выпил вино, закурил папиросу.
– Я сижу в окопах, в трехстах шагах от неприятеля. Почему я не вылезаю через бруствер,
не иду в неприятельскую траншею, не убиваю там, кого мне нужно, не граблю деньги,
одеяла, кофе и табак? Если бы я был уверен, что в меня не станут стрелять или станут,
но не попадут, – то, разумеется, я пошел бы, убил и ограбил. И мой портрет, как героя,
напечатали бы в газетах. Кажется – ясно, логично. Теперь, если я сижу не в траншеях, а
в шести верстах от Анапы, в «Шато Кабернэ», то почему не иду ночью в город, не
взламываю ювелирный магазин Муравейчика, не беру себе камни и золото, а если
подвертывается сам Муравейчик, то и его с удовольствием – клинком вот сюда. – Он
твердо показал пальцем на то место, где начинается шея. – Почему я этого до сих пор не
делаю? Тоже только потому, что боюсь. Арест, суд, казнь. Кажется, я логично говорю?
Вопрос об убийстве и ограблении врага решен государственной властью, то есть
высочайше установленной моралью, то есть сводом уголовных и гражданских законов, в
положительном смысле. Стало быть, вопрос сводится к моему личному ощущению, кого
я считаю своим врагом.
– Там – враг государства, а здесь только твой враг, – едва слышно проговорила Елизавета
Киевна.
– Поздравляю, вы мне еще о социализме что-нибудь расскажите. Чушь! В основе морали
положено право личности, а не коллектив. Я утверждаю, – мобилизация блестяще
удалась во всех странах, и война идет третий год полным ходом, сколько бы там ни
протестовал папа римский, – только потому, что мы все, каждая личность, выросли из
детских пеленок. Мы хотим, а если прямо и не хотим, то ничего не имеем против
убийства и грабежа. Убийство и грабеж организованы государством. Дурачки, соплячки
продолжают называть убийство и грабеж убийством и грабежом. Я же отныне называю
это полным осуществлением права личности. Тигр берет то, что хочет. Я выше тигра.
Кто смеет ограничить мои права? Свод законов? Его съели черви.

Жадов подобрал ноги, легко поднялся и зашагал по комнате, едва освещенной сквозь
грязные стекла тусклой полосой заката.

– Миллиард людей находится в состоянии военного действия, пятьдесят миллионов
мужчин дерутся на фронтах. Они организованы и вооружены. Пока они представляют
собою два враждебных коллектива. Но им ничто не мешает в один прекрасный день
прекратить стрельбу и соединиться. И это будет тогда, когда какой-нибудь человек
скажет тому пятидесятимиллионному коллективу: «Болваны, стреляете не по той цели».
Война должна кончиться бунтом, революцией, мировым пожаром. Штыки обратятся
внутрь стран. Коллектив окажется хозяином жизни. На трон посадят нищего в гноище и