Page 139 - Хождение по мукам. Сёстры

живая сердцевина: это его, Ивана Ильича, пригнувшаяся к окну фигура. Это –
возлюбленное существо. Оно вышло из мира теней и в огненном дожде мчится над
темным миром.
Это необыкновенное чувство любви к себе продолжалось несколько секунд. Он вошел в
купе, влез на верхнюю койку, поглядел, раздеваясь, на свои большие руки и в первый раз
в жизни подумал, что они красивы. Он закинул их за голову, закрыл глаза и сейчас же
увидел Дашу. Она взволнованно, влюбленно глядела ему в глаза. (Это было сегодня, в
столовой. Даша заворачивала пирожки, Иван Ильич, обогнув стол, подошел к ней и
поцеловал ее в теплое плечо, она быстро обернулась, он спросил: «Даша, вы будете моей
женой?» Она только взглянула.)

Сейчас, на койке, видя Дашино лицо и не насыщаясь этим видением, Иван Ильич, также
в первый раз в жизни, почувствовал ликование, восторг оттого, что Даша любит его, –
того, у кого большие и красивые руки.

По приезде в Петербург Иван Ильич в тот же день явился на Балтийский завод и был
зачислен в мастерские, в ночную смену.
На заводе многое изменилось за эти три года: рабочих увеличилось втрое, часть была
молодые, часть – переведенные с Урала или из западных городов, часть взята из
действующей армии. Рабочие читали газеты, ругали войну, царя, царицу, Распутина и
генералов, были злы и все уверены, что после войны «грянет революция».
В особенности злы были все на то, что в городских пекарнях в хлеб начали примешивать
труху, и на то, что на рынках по нескольку дней иногда не бывало мяса, а бывало – так
вонючее; картошку привозили мерзлую, сахар – с грязью, и к тому же – продукты все
вздорожали, а лавочники, скоробогачи и спекулянты, нажившиеся на поставках,
платили в это время по пятьдесят рублей за коробку конфет, по сотне за бутылку
шампанского и слышать не хотели замиряться с немцем.
Иван Ильич получил для устройства личных дел трехдневный отпуск и все это время
бегал по городу в поисках квартиры. Он пересмотрел десятки домов, – ему ничто не
нравилось. Но в последний день неожиданно он нашел именно то, что представилось ему
тогда в вагоне: пять небольших комнат с чисто вымытыми окнами, обращенными на
закат. Квартира эта, в конце Каменноостровского, была дороговата для Ивана Ильича,
но он ее сейчас же снял и написал об этом Даше.

На четвертую ночь он поехал на завод. На черном от угольной грязи дворе горели на
высоких столбах фонари. Дым из труб сыростью и ветром сбивало к земле, желтоватой и
душной гарью был насыщен воздух. Сквозь полукруглые, огромные и пыльные окна
заводских корпусов было видно, как крутились бесчисленные шкивы и ремни
трансмиссий, двигались чугунные станины станков, сверля, стругая, обтачивая сталь и
бронзу. Вертелись вертикальные диски штамповальных машин. В вышине бегали,
улетали в темноту каретки подъемных кранов. Розовым и белым светом пылали горны.
Потрясая землю ударами, ходила гигантская крестовина парового молота. Из низких
труб вырывались в темноту серого неба столбы пламени. Человеческие фигуры
двигались среди этого скрежета, грохота станков…

Иван Ильич вошел в мастерскую, где работали прессы, формуя шрапнельные стаканы.
Инженер Струков, старый знакомый, повел его по мастерской, объясняя некоторые
неизвестные Телегину особенности работы. Затем вошел с ним в дощатую конторку в
углу мастерской, где показал книги, ведомости, передал ключи и, надевая пальто,
сказал:

– Мастерская дает двадцать три процента брака, этой цифры вы и держитесь.
В его словах и в том, как он сдавал мастерскую, Иван Ильич почувствовал равнодушие к
делу, а Струков, каким он его знал раньше, был отличный инженер и горячий человек.
Это его огорчило, он спросил:
– Понизить процент брака, вы думаете, невозможно?