Page 141 - Хождение по мукам. Сёстры

– Видите, как старичок выражается, – указывая на отца большим пальцем, говорил
Васька, – анархист самый вредный, в социализме ни уха ни рыла не смыслит, а меня в
порядке возражения каждый раз лает.
– Нет, – перебивал Иван Рублев, выхватывая из горна брызжущую искрами болванку, –
нет, господа, – и, описав ею полукруг, ловко подставлял под опускающийся стержень
пресса, – книги вы читаете, а не те читаете, какие нужно. А смиренства нет ни у кого, об
этом они не думают… Понятия нет у них, что каждый человек должен быть духом нищий
по нашему времени.
– Путаница у тебя в голове, батя, а давеча кто кричал: я, говорит, революционер?

– Да, кричал. Я, брат, если что – первый эти вилы-то схвачу. Мне зачем за царя
держаться? Я мужик. Я сохой за тридцать лет, знаешь, сколько земли исковырял?
Конечно, я революционер: мне, чай, спасение души дорого али нет?

Телегин писал Даше каждый день, она отвечала ему реже. Ее письма были странные,
точно подернутые ледком, и Иван Ильич испытывал чувство легонького озноба, читая
их. Обычно он садился к окну и несколько раз прочитывал листок Дашиного письма,
исписанный крупными, загибающимися вниз строчками. Потом глядел на лилово-серый
лес на островах, на облачное небо, такое же мутное, как вода в канале, – глядел и думал,
что так именно и нужно, чтобы Дашины письма не были нежными, как ему, по
неразумию, хочется.
«Милый друг мой, – писала она, – вы сняли квартиру в целых пять комнат. Подумайте – в
какие расходы вы вгоняете себя. Ведь если даже придется вам жить не одному, – то и это
много: пять комнат! А прислуга, – нужно держать двух женщин, это по нашему-то
времени. У нас, в Москве, осень, холодно, дожди – просвета нет… Будем ждать весны…»

Как тогда, в день отъезда Ивана Ильича, Даша ответила только взглядом на вопрос его –
будет ли она его женой, так и в письмах она никогда прямо не упоминала ни о свадьбе,
ни о будущей жизни вдвоем. Нужно было ждать весны.

Это ожидание весны и смутной, отчаянной надежды на какое-то чудо было теперь у всех.
Жизнь останавливалась, заваливалась на зиму – сосать лапу. Наяву, казалось, не было
больше сил пережить это новое ожидание кровавой весны.
Однажды Даша написала:

«…Я не хотела ни говорить вам, ни писать о смерти Бессонова. Но вчера мне опять
рассказывали подробности об его ужасной гибели. Иван Ильич, незадолго до его отъезда
на фронт я встретила его на Тверском бульваре. Он был очень жалок, и, мне кажется, –
если бы я его тогда не оттолкнула, он бы не погиб. Но я оттолкнула его. Я не могла
сделать иначе, и я бы так же сделала, если бы пришлось повторить прошлое».

Телегин просидел полдня над ответом на это письмо… «Как можно думать, что я не
приму всего, что с вами, – писал он очень медленно, вдумываясь, чтобы не покривить ни
в одном слове. – Я иногда проверяю себя, – если бы вы даже полюбили другого человека,
то есть случилось бы самое страшное со мной… Я принял бы и это… Я бы не
примирился, нет: мое бы солнце потемнело… Но разве любовь моя к вам в одной
радости? Я знаю чувство, когда хочется отдать жизнь, потому что слишком глубоко
любишь… Так, очевидно, чувствовал Бессонов, когда уезжал на фронт… И вы, Даша,
должны чувствовать, что вы бесконечно свободны… Я ничего не прошу у вас, даже
любви… Я это понял за последнее время…»
Через два дня Иван Ильич вернулся на рассвете с завода, принял ванну и лег в постель,
но его сейчас же разбудили, – подали телеграмму: «Все хорошо. Люблю страшно. Твоя
Даша».

В одно из воскресений инженер Струков заехал за Иваном Ильичом и повез его в
«Красные бубенцы».
Кабачок помещался в подвале. Сводчатый потолок и стены были расписаны пестрыми
птицами, младенцами с развращенными личиками и многозначительными завитушками.