Page 140 - Хождение по мукам. Сёстры

Струков, зевая, помотал головой, надвинул глубоко на нечесаную голову фуражку и
вернулся с Иваном Ильичом к станкам.

– Плюньте, батюшка. Не все ли вам равно, – ну, на двадцать три процента убьем меньше
немцев на фронте. К тому же ничего сделать нельзя, – станки износились, ну их к черту!

Он остановился около пресса. Старый коротконогий рабочий, в кожаном фартуке,
наставил под штамп раскаленную болванку, рама опустилась, стержень штампа вошел,
как в масло, в розовую сталь, выпыхнуло пламя, рама поднялась, и на земляной пол упал
шрапнельный стакан. И сейчас же старичок поднес новую болванку. Другой, молодой
высокий рабочий, с черными усиками, возился у горна. Струков, обращаясь к старичку,
сказал:
– Что, Рублев, стаканчики-то с брачком?
Старичок усмехнулся, мотнул в сторону редкой бородкой и хитро щелками глаз
покосился на Телегина.
– Это верно, что с брачком. Видите, как она работает? – Он положил руку на зеленый от
жира столбик, по которому скользила рама пресса. – В ней дрожь обозначается. Эту бы
чертовину выкинуть давно пора.

Молодой рабочий у горна, сын Ивана Рублева, Васька, засмеялся:
– Много бы надо отсюда повыкидать. Заржавела машина.

– Ну, ты, Василий, полегче, – сказал Струков весело.
– Вот то-то, что легче. – Васька тряхнул кудрявой головой, и худое, слегка скуластое
лицо его, с черными усиками и злыми, пристальными глазами, осклабилось недобро и
самоуверенно.
– Лучшие рабочие в мастерской, – отходя, негромко сказал Струков Ивану Ильичу. –
Прощайте. Сегодня еду в «Красные бубенцы». Никогда там не бывали? Замечательный
кабачок, и вино дают.

Телегин с любопытством начал приглядываться к отцу и сыну Рублевым. Его поразил
тогда в разговоре почти условный язык слов, усмешек и взглядов, каким обменялся с
ними Струков, и то, как они втроем словно испытывали Телегина: наш он или враг? По
особенной легкости, с какою в последующие дни Рублевы вступали с ним в беседу, он
понял, что он – «наш».
Это «наш» относилось, пожалуй, даже и не к политическим взглядам Ивана Ильича,
которые были у него непродуманными и неопределенными, а скорее к тому ощущению
доверия, какое испытывал всякий в его присутствии: он ничего особенного не говорил и
не делал, но было ясно, что это честный человек, добрый человек, насквозь ясный, свой.

В ночные дежурства Иван Ильич часто, подходя к Рублевым, слушал, как отец и сын
заводили споры.

Васька Рублев был начитан и только и мог говорить, что о классовой борьбе и о
диктатуре пролетариата, причем выражался книжно и лихо. Иван Рублев был
старообрядец, хитрый, совсем не богобоязненный старичок. Он говаривал:
– У нас, в пермских лесах, по скитам, в книгах все прописано: и эта самая война, и как от
войны будет разорение – вся земля наша разорится, и сколько останется народу, а
народу останется самая малость… И как выйдет из лесов, из одного скита, человек и
станет землей править, и править будет страшным божьим словом.

– Мистика, – говорил Ванька.
– Ах ты, подлец, невежа, слов нахватался… Социалистом себя кличет!.. Какой ты
социалист – станичник! Я сам такой был. Ему бы ведь только дорваться, – шапку на ухо, в
глазах все дыбом, лезет, орет: «Вставай на борьбу…» С кем, за что? Баклушка осиновая.