Page 168 - Хождение по мукам. Сёстры

41
Катя осталась одна. Телегин и Даша уехали в Петроград. Катя проводила их на вокзал, –
они были до того рассеянные, как во сне, – и вернулась домой в сумерки.
В доме было пусто. Марфуша и Лиза ушли на митинг домашней прислуги. В столовой,
где еще остался запах папирос и цветов, среди неубранной посуды стояло цветущее
деревцо – вишня. Катя полила ее из графина, прибрала посуду и, не зажигая света, села
у стола, лицом к окну, – за ним тускнело небо, затянутое облаками. В столовой
постукивали стенные часы. Разорвись от тоски сердце, они все равно так же постукивали
бы. Катя долго сидела не двигаясь, потом взяла с кресла пуховый платок, накинула на
плечи и пошла в Дашину комнату.

Смутно, в сумерках, был различим полосатый матрац опустевшей постели, на стуле
стояла пустая шляпная картонка, на полу валялись бумажки и тряпочки. Когда Катя
увидела, что Даша взяла с собой все свои вещицы, не оставила, не забыла ничего, ей
стало обидно до слез. Она села на кровать, на полосатый матрац, и здесь, так же как в
столовой, сидела неподвижно.

Часы в столовой гулко пробили десять. Катя поправила на плечах платок и пошла на
кухню. Постояла, послушала, – потом, поднявшись на цыпочки, достала с полки
кухонную тетрадь, вырвала из нее чистый листочек и написала карандашом: «Лиза и
Марфуша, вам должно быть стыдно на весь день до самой ночи бросать дом». На листок
капнула слеза. Катя положила записку на кухонный стол и пошла в спальню. Там
поспешно разделась, влезла в кровать и затихла.
В полночь хлопнула кухонная дверь, и, громко топая и громко разговаривая, вошли Лиза
и Марфуша, заходили по кухне, затихли, и вдруг обе засмеялись, – прочли записку. Катя
поморгала глазами, не пошевелилась.

Наконец на кухне стало тихо. Часы бессонно и гулко пробили час. Катя повернулась на
спину, ударом ноги сбросила с себя одеяло, с трудом вздохнула несколько раз, точно ей
не хватало воздуху, соскочила с кровати, зажгла электричество и, жмурясь от света,
подошла к большому стоячему зеркалу. Дневная тоненькая рубашка не доходила ей до
колен. Катя озабоченно и быстро, как очень знакомое, оглянула себя, – подбородок у нее
дрогнул, она близко придвинулась к зеркалу, подняла с правой стороны волосы. «Да, да,
конечно, – вот, вот, вот еще…» Она оглядела все лицо. «Ну да, – конечно… Через год –
седая, потом старая». Она потушила электричество и опять легла в постель, прикрыла
глаза локтем. «Ни одной минуты радости за всю жизнь. Теперь уж кончено… Ничьи руки
не обхватят, не сожмут, никто не скажет – дорогая моя, милочка моя, радость моя…»
Среди горьких дум и сожалений Катя внезапно вспомнила песчаную мокрую дорожку,
кругом поляна, сизая от дождя, и большие липы… По дорожке идет она сама – Катя – в
коричневом платье и черном фартучке. Под туфельками хрустит песок. Катя чувствует,
какая она вся легкая, тоненькая, волосы треплет ветерок, и рядом, – не по дорожке, а по
мокрой траве, – идет, ведя велосипед, гимназист Алеша. Катя отворачивается, чтобы не
засмеяться… Алеша говорит глухим голосом: «Я знаю, – мне нечего надеяться на
взаимность. Я только приехал, чтобы сказать это вам. Я окончу жизнь где-нибудь на
железнодорожной станции, в глуши. Прощайте…» Он садится на велосипед и едет по
лугу, за ним в траве тянется сизый след… Сутулится спина его в серой куртке, и белый
картуз скрывается за зеленью. Катя кричит: «Алеша, вернитесь!»
…Неужели она, измученная сейчас бессонницей, стояла когда-то на той сырой дорожке
и летний ветер, пахнущий дождем, трепал ее черный фартучек? Катя села в кровати,
обхватила голову, оперлась локтями о голые колени, и в памяти ее появились тусклые
огоньки фонарей, снежная пыль, ветер, гудящий в голых деревьях, визгливый,
тоскливый, безнадежный скрип санок, ледяные глаза Бессонова, близко, у самых глаз…
Сладость бессилия, безволия… Омерзительный холодок любопытства…

Катя опять легла. В тишине дома резко затрещат звонок. Катя похолодела. Звонок
повторился. По коридору, сердито дыша спросонок, прошла босиком Лиза, зазвякала
цепочкой парадного и через минуту постучала в спальню: «Барыня, вам телеграмма».

Катя, морщась, взяла узкий конвертик, разорвала заклейку, развернула, и в глазах ее