Page 38 - Хождение по мукам. Сёстры

омерзительно, чтобы верить… Ты трусила и лгала. Так вот, я в этой мерзости жить не
желаю… Пойди к мужу и все расскажи.

Даша не могла больше говорить, – сестра стояла перед ней, низко наклонив голову.
Даша ждала всего, но только не этой повинно и покорно склоненной головы.

– Сейчас пойти? – спросила Катя.
– Да. Сию минуту… Ты сама должна понять…

Екатерина Дмитриевна коротко вздохнула и пошла к двери. Там, замедлив, она сказала
еще:

– Я не могу, Даша. – Но Даша молчала. – Хорошо, я скажу.
Николай Иванович сидел в гостиной и, поскребывая в бороде костяным ножом, читал
статью Акундина в только что полученной книжке журнала «Русские записки».
Статья была посвящена годовщине смерти Бакунина. Николай Иванович наслаждался.
Когда вошла жена, он воскликнул:

– Катюша, сядь. Послушай, что он пишет, вот это место… «Даже не в образе мыслей и не
в преданности до конца своему делу обаяние этого человека – то есть Бакунина, – а в том
пафосе претворенных в реальную жизнь идей, которым было проникнуто каждое его
движение, – и бессонные беседы с Прудоном, и мужество, с каким он бросался в самое
пламя борьбы, и даже тот романтический жест, когда мимоездом он наводит пушки
австрийских повстанцев, еще не зная хорошо, с кем и за что они дерутся. Пафос
Бакунина есть прообраз той могучей силы, с какою выступят на борьбу новые классы.
Материализация идей – вот задача наступающего века. Не извлечение их из-под груды
фактов, подчиненных слепой инерции жизни, не увод их в идеальный мир, а процесс
обратный: завоевание физического мира миром идей. Реальность – груда горючего, идеи
– искры. Эти два мира, разъединенные и враждебные, должны слиться в пламени
мирового переворота…» Нет, подумай. Катюша… Ведь это черным по белому – да
здравствует революция. Молодец, Акундин! Действительно, живем, – ни больших идей,
ни больших чувств. Правительством руководит только одно – безумный страх за будущее.
Интеллигенция обжирается и опивается. Ведь мы только болтаем, болтаем, Катюша, и –
по уши в болоте. Народ заживо разлагается. Вся Россия погрязла в сифилисе и водке.
Россия сгнила, дунь на нее, – рассыплется в прах. Так жить нельзя… Нам нужно какое-то
самосожжение, очищение в огне…

Николай Иванович говорил возбужденным и бархатным голосом, глаза его стали
круглыми, нож полосовал воздух. Екатерина Дмитриевна стояла около, держась за
спинку кресла. Когда он выговорился и опять принялся разрезать журнал, – она подошла
и положила ему руку на волосы:
– Коленька, тебе будет очень больно то, что я скажу. Я хотела скрыть, но вышло так, что
нужно сказать…
Николай Иванович освободил голову от ее руки и внимательно вгляделся:

– Да, я слушаю, Катя.
– Помнишь, мы как-то с тобой повздорили, и я тебе сказала со зла, чтобы ты не был
очень спокоен на мой счет… А потом отрицала это…
– Да, помню. – Он положил книгу и совсем повернулся в кресле. Глаза его, встретясь с
простым и спокойным взором Кати, забегали от испуга.

– Так вот… Я тебе тогда солгала… Я была тебе неверна…

Он жалобно сморщился, стараясь улыбнуться. У него пересохло во рту. Когда молчать
уже дольше было нельзя, он проговорил глухо:
– Ты хорошо сделала, что сказала… Спасибо, Катя…

Тогда она взяла его руку, прикоснулась к ней губами и прижала к груди. Но рука