Page 99 - Хождение по мукам. Сёстры
P. 99

21
                Этим же вечером, неподалеку от сарая, в офицерском убежище, по случаю получения
                капитаном Тетькиным сообщения о рождении сына, офицерами одной из рот Усольского
                полка был устроен «бомбаус». Глубоко под землей, под тройным накатом, в низком
                погребе, освещенном пучками вставленных в стаканы стеариновых свечей, сидели у
                стола восемь офицеров, доктор и три сестры милосердия из летучего лазарета.
                Выпито было сильно. Счастливый отец, капитан Тетькин, спал, уткнувшись в тарелку с
                объедками, грязная кисть руки его висела над лысым черепом. От духоты, от спирта, от
                мягкого света свечей сестры казались очень хорошенькими; они были в серых платьях и
                в серых косынках. Одну звали Мушка, на висках ее были закручены два черных локона;
                не переставая, она смеялась, показывая беленькое горло, в которое впивались тяжелыми
                взглядами два ее соседа и двое сидящих напротив. Другая, Марья Ивановна, полная, с
                румянцем до бровей, необыкновенно пела цыганские романсы. Слушатели, вне себя,
                стучали по столу, повторяя: «Эх, черт! Вот была жизнь!» Третьей у стола сидела
                Елизавета Киевна. В глазах у нее дробились, лучились огоньки свечей, лица белели
                сквозь дым, а одно лицо соседа, поручика Жадова, казалось страшным и прекрасным. Он
                был широкоплечий, русый, бритый, с прозрачными глазами. Сидел он прямо, туго
                перетянутый ремнем, пил много и только бледнел. Когда рассыпалась смешком
                черноволосая Мушка, когда Марья Ивановна брала гитару, скомканным платочком
                вытирала лицо и запевала грудным басом: «Я в степях Молдавии родилась», – Жадов
                медленно улыбался углом прямого рта и подливал себе спирту.
                Елизавета Киевна глядела близко ему в чистое, без морщин, лицо. Он занимал ее
                приличным и незначительным разговором, рассказал, между прочим, что у них в полку
                есть штабс-капитан Мартынов, про которого ходит слава, будто он фаталист;
                действительно, когда он выпьет коньяку, то выходит ночью за проволоку, приближается
                к неприятельским окопам и ругает немцев на четырех языках; на днях он поплатился за
                свое честолюбие раной в живот. Елизавета Киевна, вздохнув, сказала, что, значит,
                штабс-капитан Мартынов – герой. Жадов усмехнулся:

                – Извиняюсь, есть честолюбцы и есть дураки, но героев нет.
                – Но когда вы идете в атаку, – разве это не геройство?

                – Во-первых, в атаку не ходят, а заставляют идти, и те, кто идут, – трусы. Конечно, есть
                люди, рискующие своей жизнью без принуждения, но это те, у кого – органическая
                жажда убивать. – Жадов постучал жесткими ногтями по столу. – Если хотите, – то это
                люди, стоящие на высшей ступени современного сознания.
                Он, легко приподнявшись, взял с дальнего края стола большую коробку с мармеладом и
                предложил Елизавете Киевне.
                – Нет, нет, не хочу, – сказала она и чувствовала, как стучит сердце, слабеет тело. – Ну,
                скажите, а вы?
                Жадов наморщил кожу на лбу, лицо его покрылось мелкими неожиданными морщинами,
                стало старое.
                – Что – а вы? – повторил он резко. – Вчера я застрелил жида за сараем. Хотите знать –
                приятно это или нет? Какая чепуха!
                Он стиснул острыми зубами папиросу и чиркнул спичку, и плоские пальцы, державшие
                ее, были тверды, но папироса так и не попала в огонек, не закурилась.

                – Да, я пьян, извиняюсь, – сказал он и бросил спичку, догоревшую до ногтей.. – Пойдемте
                на воздух.

                Елизавета Киевна поднялась, как во сне, и пошла за ним к узкому лазу из убежища.
                Вдогонку закричали пьяные, веселые голоса, и Марья Ивановна, рванув гитару, затянула
                басом: «Дышала ночь восторгом сладострастья…»

                На воле остро пахло весенней прелью, было темно и тихо. Жадов быстро шел по мокрой
                траве, засунув руки в карманы. Елизавета Киевна шла немного позади него, не
   94   95   96   97   98   99   100   101   102   103   104