Page 99 - Хождение по мукам. Сёстры

21
Этим же вечером, неподалеку от сарая, в офицерском убежище, по случаю получения
капитаном Тетькиным сообщения о рождении сына, офицерами одной из рот Усольского
полка был устроен «бомбаус». Глубоко под землей, под тройным накатом, в низком
погребе, освещенном пучками вставленных в стаканы стеариновых свечей, сидели у
стола восемь офицеров, доктор и три сестры милосердия из летучего лазарета.
Выпито было сильно. Счастливый отец, капитан Тетькин, спал, уткнувшись в тарелку с
объедками, грязная кисть руки его висела над лысым черепом. От духоты, от спирта, от
мягкого света свечей сестры казались очень хорошенькими; они были в серых платьях и
в серых косынках. Одну звали Мушка, на висках ее были закручены два черных локона;
не переставая, она смеялась, показывая беленькое горло, в которое впивались тяжелыми
взглядами два ее соседа и двое сидящих напротив. Другая, Марья Ивановна, полная, с
румянцем до бровей, необыкновенно пела цыганские романсы. Слушатели, вне себя,
стучали по столу, повторяя: «Эх, черт! Вот была жизнь!» Третьей у стола сидела
Елизавета Киевна. В глазах у нее дробились, лучились огоньки свечей, лица белели
сквозь дым, а одно лицо соседа, поручика Жадова, казалось страшным и прекрасным. Он
был широкоплечий, русый, бритый, с прозрачными глазами. Сидел он прямо, туго
перетянутый ремнем, пил много и только бледнел. Когда рассыпалась смешком
черноволосая Мушка, когда Марья Ивановна брала гитару, скомканным платочком
вытирала лицо и запевала грудным басом: «Я в степях Молдавии родилась», – Жадов
медленно улыбался углом прямого рта и подливал себе спирту.
Елизавета Киевна глядела близко ему в чистое, без морщин, лицо. Он занимал ее
приличным и незначительным разговором, рассказал, между прочим, что у них в полку
есть штабс-капитан Мартынов, про которого ходит слава, будто он фаталист;
действительно, когда он выпьет коньяку, то выходит ночью за проволоку, приближается
к неприятельским окопам и ругает немцев на четырех языках; на днях он поплатился за
свое честолюбие раной в живот. Елизавета Киевна, вздохнув, сказала, что, значит,
штабс-капитан Мартынов – герой. Жадов усмехнулся:

– Извиняюсь, есть честолюбцы и есть дураки, но героев нет.
– Но когда вы идете в атаку, – разве это не геройство?

– Во-первых, в атаку не ходят, а заставляют идти, и те, кто идут, – трусы. Конечно, есть
люди, рискующие своей жизнью без принуждения, но это те, у кого – органическая
жажда убивать. – Жадов постучал жесткими ногтями по столу. – Если хотите, – то это
люди, стоящие на высшей ступени современного сознания.
Он, легко приподнявшись, взял с дальнего края стола большую коробку с мармеладом и
предложил Елизавете Киевне.
– Нет, нет, не хочу, – сказала она и чувствовала, как стучит сердце, слабеет тело. – Ну,
скажите, а вы?
Жадов наморщил кожу на лбу, лицо его покрылось мелкими неожиданными морщинами,
стало старое.
– Что – а вы? – повторил он резко. – Вчера я застрелил жида за сараем. Хотите знать –
приятно это или нет? Какая чепуха!
Он стиснул острыми зубами папиросу и чиркнул спичку, и плоские пальцы, державшие
ее, были тверды, но папироса так и не попала в огонек, не закурилась.

– Да, я пьян, извиняюсь, – сказал он и бросил спичку, догоревшую до ногтей.. – Пойдемте
на воздух.

Елизавета Киевна поднялась, как во сне, и пошла за ним к узкому лазу из убежища.
Вдогонку закричали пьяные, веселые голоса, и Марья Ивановна, рванув гитару, затянула
басом: «Дышала ночь восторгом сладострастья…»

На воле остро пахло весенней прелью, было темно и тихо. Жадов быстро шел по мокрой
траве, засунув руки в карманы. Елизавета Киевна шла немного позади него, не