Page 95 - Хождение по мукам. Сёстры

– Я об этом, девочка, сама думаю все время. Должно быть, когда у человека есть все, –
тогда он по-настоящему и несчастлив. У меня – хороший муж, любимая сестра, свобода…
А живу, как в мираже, и сама – как призрак… Помню, в Париже думала, – вот бы жить
мне где-нибудь сейчас в захолустном городишке, ходить за птицей, за огородом, по
вечерам бегать к милому другу за речку… Нет, Даша, моя жизнь кончена.

– Катюша, не говори глупостей…
– Знаешь, – Катя потемневшими, пустыми глазами взглянула на сестру, – этот день я
чувствую… Иногда ясно вижу полосатый тюфяк, сползшую простыню, таз с желчью… Я
лежу мертвая, желтая, седая…

Опустив шерстяное вязанье, Екатерина Дмитриевна глядела на падающие в
безветренной тишине снежинки. Вдалеке под островерхой кремлевской башней, под
раскоряченным золотым орлом, кружились галки, как облако черных листьев.

– Я помню, Дашенька, я встала рано, рано утром. С балкона был виден Париж, весь в
голубоватой дымке, и повсюду поднимались белые, серые, синие дымки. Ночью был
дождик, – пахло свежестью, зеленью, ванилью. По улице шли дети с книжками,
женщины с корзинками, открывались съестные лавки. Казалось – это прочно и вечно.
Мне захотелось сойти туда, вниз, смешаться с толпой, встретить какого-то человека с
добрыми глазами, положить ему руки на грудь. А когда я спустилась на Большие
бульвары, – весь город был уже сумасшедший. Бегали газетчики, повсюду –
взволнованные кучи людей. Во всех газетах – страх смерти и ненависть. Началась война.
С этого дня только и слышу – смерть, смерть… На что же еще надеяться?..
Помолчав, Даша спросила:

– Катюша…
– Что, родненькая?

– Как ты с Николаем?

– Не знаю, кажется – мы простили друг друга. Смотри, уж вот три дня прошло, – он со
мной очень нежен. Какие там женские счеты. Страдай, сойди с ума, – кому сейчас это
нужно? Так, пищишь, как комар, и себя-то едва слышно. Завидую старухам – у них все
просто: скоро смерть, к ней и готовься.
Даша поворочалась на подлокотнике кресла, вздохнула несколько раз глубоко и сняла
руку с Катиных плеч. Екатерина Дмитриевна сказала нежно:
– Дашенька, Николай Иванович мне сказал, что ты невеста. Правда это? Бедненькая. –
Она взяла Дашину руку, поцеловала и, положив на грудь, стала гладить. – Я верю, что
Иван Ильич жив. Если ты его очень любишь, – тебе больше ничего, ничего на свете не
нужно.

Сестры опять замолчали, глядя на падающий за окном снег. По улице, среди сугробов,
скользя сапогами, прошел взвод юнкеров с вениками и чистым бельем под мышками.
Юнкеров гнали в баню. Проходя, они запели одной глоткой, с присвистом:

Взвейтесь, соколы, орлами,Полно горе горевать…
Пропустив несколько дней, Даша снова начала ходить в лазарет. Екатерина Дмитриевна
оставалась одна в квартире, где все было чужое: два скучных пейзажа на стене – стог
сена и талая вода между голыми березами; над диваном в гостиной – незнакомые
фотографии; в углу – сноп пыльного ковыля.

Екатерина Дмитриевна пробовала ездить в театр, где старые актрисы играли
Островского, на выставки картин, в музеи, – все это казалось ей бледным, выцветшим,
полуживым и сама она себе – тенью, бродящей по давно всеми оставленной жизни.
Целыми часами Екатерина Дмитриевна просиживала у окна, у теплой батареи
отопления, глядела на снежную тихую Москву, где в мягком воздухе, сквозь
опускающийся снег, раздавался печальный колокольный звон, – служили панихиду либо
хоронили привезенного с фронта. Книга валилась из рук, – о чем читать? о чем мечтать?