Page 110 - Рассказы

осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и замер – тоже смотрел на сестру.
– Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди…
Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у него на шее…
– Убери ее, – хрипло попросил Степан. – Убери!
– Как я ее уберу?..
– Убери, гад! – заорал Степан не своим голосом,– Уведи ее, а то я тебе расколю голову
табуреткой!
Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рвалась к нему и мычала. И
трясла головой.
– Скажи, что ты обманул, пошутил… Убери ее!
– Черт вас!.. Возись тут с вами, – ругался милиционер, оттаскивая немую к двери.– Он
придет сейчас, я ему дам проститься с вами! – пытался он втолковать ей.– Счас он придет!..–
Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вытолкнуть.– Ну, здорова! – Он закрыл дверь
на крючок.– Фу-у… Вот каких ты делов натворил – любуйся теперь.
Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку.
Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону.
– Вызываю машину – поедем в район, ну вас к черту… Ненормальные какие-то.
А по деревне серединой улицы бежала, спотыкаясь, немая и горько плакала. Она
торопилась всем сказать, закричать всем, которые пляшут и не знают, что брата опять
зачем-то хотят увезти. Она торопилась.

Сураз

Спирьке Расторгуеву – тридцать шестой, а на вид – двадцать пять, не больше. Он
поразительно красив: в субботу сходит в баню, пропарится, стащит с недельную шоферскую
грязь, наденет свежую рубаху – молодой бог! Глаза ясные, умные… Женственные губы ало
цветут на смуглом лице. Сросшиеся брови, как вороньго крыла, размахнулись в капризном
изгибе. Черт его знает!.. Природа, тоже иногда шутит. Ну зачем ему? Он и сам говорит: "Это
мне – до фени". Ему все фени. Тридцать шесть лет – ни семьи, ни хозяйства настоящего.
Знает свое – машинничать да к одиноким бабам по ночам шастать. Шастает ко всем подряд,
без разбора. Ему это – тоже "до фени". Как назло кому: любит постарше и пострашнее.
– Спирька, дурак ты, дурак, хоть рожу свою пожалей! К кому поперся – к Лизке
корявой, к терке!.. Неужели не совестно?
– С лица воду не пить,– резонно отвечает Спирька.– Она – терка, а душевней всех вас.
Жизнь Спирьки скособочилась рано. Еще он только был в пятом классе, а уж начались
с ним всякие истории. Учительница немецкого языка, тихая обидчивая старушка из
эвакуированных, пристально рассматривая Спирьку, говорила с удивлением:
– Байрон!.. Это поразительно, как похож!
Спирька возненавидел старушку.
Только подходило "Анна унд Марта баден", у него болела душа – опять пойдет: "Нет,
это поразительно!.. Вылитый маленький Байрон". Спирьке это надоело. Однажды старушка
завела по обыкновению:
– Невероятно, никто не поверит: маленький Бай…
– Да пошла ты к… – И Спирька загнул такой мат, какого постеснялся бы пьяный
мужик.
У старушки глаза полезли на лоб. Она потом говорила:
– Я не испугалась, нет, я была санитаркой в четырнадцатом году, я много видела и
слышала… Но меня поразило: откуда он-то знает такие слова?! А какое прекрасное лицо!..
Боже, какое у него лицо – маленький Байрон!
"Байрона" немилосердно выпорола мать. Он отлежался и двинул на фронт. В
Новосибирске его поймали, вернули домой. Мать опять жестоко избила его… А ночью рвала
на себе волосы и выла над сыном; она прижила Спирьку от "проезжего молодца" и