Page 157 - Рассказы

шершавость он всегда помнил и теперь помнит. Он какой-то и колючий и скользкий, этот
крепдешин. И часики у нее на руке помнил Алеша – маленькие (трофейные), узенький
ремешок врезался в мякоть руки. Вот то-то и оглушило тогда, что женщина сама – просто,
доверчиво – взяла его под руку и пошла потом, прикасаясь боком своим мяконьким к нему…
И тепло это – под рукой ее – помнил же. Да… Ну, была ночь. Утром Алеша не обнаружил ни
Али, ни своих шмоток. Потом уж, когда Алеша ехал в вагоне (документы она не взяла), он
сообразил, что она тем и промышляла, что встречала эшелоны и выбирала солдатиков
поглупей. Но вот штука-то – спроси она тогда утром: отдай, мол, Алеша, ковер немецкий,
отдай гимнастерку, отдели сапоги – все отдал бы. Может, пару сапог оставил бы себе. Вот ту
Алю крепдешиновую и вспоминал. Алеша, когда оставался сам с собой, и усмехался.
Никому никогда не рассказывал Алеша про тот случай, а он ее любил, Алю-то. Вот как.
Дровишки прогорели… Гора, золотая, горячая, так и дышала, так и валил жар. Огненный зев
нет-нет да схватывал синий огонек… Вот он – угар. Ну, давай теперь накаляйся все тут –
стены, полок, лавки… Потом не притронешься.
Алеша накидал на пол сосновых лап – такой будет потом Ташкент в лесу, такой аромат
от этих веток, такой вольный дух, черт бы его побрал,славно! Алеша всегда хотел не
суетиться в последний момент, но не справлялся. Походил по ограде, прибрал топор…
Сунулся опять в баню – нет, угарно. Алеша пошел в дом.
– Давай бельишко,– сказал жене, стараясь скрыть свою радость – она почему-то всех
раздражала, эта его радость субботняя. Черт их тоже поймет, людей: сами ворочают глупость
за глупостью, не вылезают из глупостей, а тут, видите ли, удивляются, фыркают, не
понимают.
Жена Таисья молчком открыла ящик, усунулась под крышку… Это вторая жена
Алеши, Первая, Соня Полосухина, умерла. От нее детей не было. Алеша меньше всего про
них думал: и про Соню, и про Таисью. Он разболокся до нижнего белья, посидел на
табуретке, подобрав поближе к себе босые ноги, испытывая в этом положении некую
приятность, Еще бы закурить… Но курить дома он отвык давно уж – как пошли детишки.
– Зачем Кузьмовне деньги-то понадобились? – спросил Алеша.
– Не знаю. Да кончились – от и понадобились. Хлеба небось не на что купить.
– Много они картошки-то сдали?
– Воза два отвезли… Кулей двадцать.
– Огребут деньжат!
– Огребут, Все колют… Думаешь, у них на книжке нету?
– Как так нету! У Соловьевых да нету!
– Кальсоны-то потеплей дать? Или бумажные пока?..
– Давай бумажные, пока еще не так нижет.
– На.
Алеша принял свежее белье, положил на колени, посидел еще несколько, думая, как
там сейчас, в бане.
– Так… Ну ладно.
– У Кольки ангина опять.
– Зачем же в школу отпустила?
– Ну…– Таисья сама не знала, зачем отпустила.– Чего будет пропускать. И так-то
учится через пень колоду.
– Да…– Странно, Алеша никогда всерьез не переживал болезнь своих детей, даже
когда они тяжело болели,– не думал о плохом. Просто как-то не приходила эта мысль.
И ни один, слава богу, не помер. Но зато как хотел Алеша, чтоб дети его выучились,
уехали бы в большой город и возвысились там до почета и уважения. А уж летом приезжали
бы сюда, в деревню, Алеша суетился бы возле них – возле их жен, мужей, детишек ихних…
Ведь никто же не знает, какой Алеша добрый человек, заботливый, а вот те, городские-то,
сразу бы это заметили. Внучатки бы тут бегали по ограде… Нет, жить, конечно, имеет
смысл. Другое дело, что мы не всегда умеем. И особенно это касается деревенских долбаков