Page 188 - Тихий Дон

письма, хоронил их в подкладку мятой фуражки, шел дальше в поисках другого грамотного.
Сам Сергей Платонович, увидя его из окошка лавки, вышел, снимая картуз.
— Зайди-ка, Прокофьевич.
Он жал старику руку своей мясистой белой рукой, говорил:
— Ну, поздравляю, поздравляю… Кхм… Таким сыном гордиться надо, а вы его
отпоминали. Читал про его подвиг в газетах.
— И в газетах прописано? — давился Пантелей Прокофьевич сухой спазмой.
— Есть сообщение, читал, читал.
Сергей Платонович сам достал с полки три четверти лучшего турецкого табаку, не
вешая насыпал в кулек дорогих конфет; передавая все это Пантелею Прокофьевичу, сказал:
— Будешь Григорию Пантелеевичу посылать посылку — перешли от меня поклон и
вот это.
— Бож-ж-же мой! Честь-то Гришке какая!.. Весь хутор об нем гутарит… Дожил я… —
шептал старик, сходя со ступенек моховского магазина. Он высморкался, рукавом чекменька
раздавил щекотавшую щеку слезу, подумал: «Старею, видно. Слабый на слезу стал… Эх,
Пантелей, Пантелей, куда жизню размытарил-то? Кремнем раньше был, с баржи мешки по
восьми пудов таскал, а теперя? Подкосил меня Гришка трошки…»
Он хромал по улице, прижимая к груди кулек с конфетами, и опять мысль его, как
чибис над болотом, вилась вокруг Григория, набредали на память слова из Петрова письма.
Тут-то и повстречался ему сват Коршунов. Он первый окликнул Пантелея Прокофьевича:
— Эй, сват, постой-ка!
Они не виделись со дня объявления войны. С тех пор как ушел Григорий из дому,
установились меж ними отношения не то что враждебные, а холодно-натянутые. Мирон
Григорьевич злился на Наталью за то, что она унижается перед Григорием, ждет от него
милостыни. И его, Мирона Григорьевича, заставляет переживать подобное же унижение.
— Сука поблудная, — в семейном кругу ругал он Наталью, — жила бы дома у отца, а
то ишь пошла к свекрам, слаже ей хлеб там. Через нее, дуру, и отцу приходится страму
принимать, перед людями глазами моргать.
Мирон Григорьевич подошел к свату вплотную, сунул конопатую руку, согнутую
лодочкой.
— Здорово живешь, сваток!
— Слава богу, сват.
— Ты, никак, с покупкой?
Пантелей Прокофьевич, топыря правую свободную руку, отрицательно покачал
головой.
— Это, сват, герою нашему подарки. Сергей Платонович, благодетель, про его
геройство вычитал в газетах и дарит ему конфетов и легкого табаку. «Пошли, грит, своему
герою от меня поклон и подарки, пущай он и в будущие времена так же отличается». Ажник
слеза его прошибла, понимаешь, сват? — безудержно хвастал Пантелей Прокофьевич и
пристально глядел в лицо свата, стараясь угадать произведенное впечатление.
Под белесыми веками свата копились световые тени, они-то и делали его опущенный
взгляд насмешливо улыбающимся.
— Та-а-ак, — крякнул Коршунов и направился через улицу к плетню.
Пантелей Прокофьевич поспешал за ним, разворачивая кулек пальцами, объятыми
злобной дрожью.
— Вот скушай конфетку, медовая!.. — ехидно потчевал он свата. — Кушай,
пожалуйста, от зятя угощаю… Жизня твоя не сладкая; может, знаешь, а сын-то не то
заслужит такую честь, не то нет…
— Ты мою жизню не трожь. Я сам об ней знаю.
— Опробуй, сделай честь! — с преувеличенным радушием кланялся Пантелей
Прокофьевич, забегая вперед свата. Скрюченные пальцы его свежевали конфету, обдирая
серебристую тонкую обертку.