Page 186 - Тихий Дон

трепетной улыбки.
Поднимаясь, паралично дергая головой, с исступленным недоумением смотрел
Пантелей Прокофьевич на ползавшую в корчах Дуняшку.

«Уведомляю Вас, что сын Ваш, казак 12-го Донского казачьего полка,
Григорий Пантелеевич Мелехов в ночь на 16 сентября с.г. убит в бою под городом
Каменка-Струмилово. Сын Ваш пал смертью храбрых, пусть это послужит Вам
утешением в невознаградимой потере. Оставшееся имущество будет передано
родному брату его Петру Мелехову. Конь остался при полке.
Командир четвертой сотни подъесаул Полковников. Действующая армия.
18 сентября 1914 г.»

После получения известия о смерти Григория Пантелей Прокофьевич опустился как-то
сразу. Он старел день ото дня на глазах у близких. Тяжелая развязка настигала его
неотвратимо; слабела память, и мутился рассудок. Он ходил по куреню сутулый,
чугунно-почерневший; горячечный масленый блеск глаз выдавал его душевную сумятицу.
Письмо от командира сотни сам он положил под божницу и несколько раз за день
выходил в сенцы, манил Дуняшку пальцем.
— Выдь-ка ко мне.
Та выходила.
— Принеси письмо об Григорию. Читай! — приказывал он, опасливо поглядывая на
дверь горницы, за которой томилась в неумолчной тоске Ильинична. — Ты потише читай,
вроде как про себя, — он хитро подмигивал, весь корежась, указывая глазами на дверь, —
потише читай, а то мать… беда.
Дуняшка, глотая слезы, прочитывала первую фразу, и Пантелей Прокофьевич, обычно
сидевший на корточках, поднимал торчмя широкую, что лошадиное копыто, черную ладонь.
— Стой! Дальше знаю… Отнеси, положь под божничку… Ты потише, а то мать наша…
— Опять он отвратительно подмигивал и весь кривился, как древесная кора, сжираемая
огнем.
Седел он круговинами, ослепительно белая седина быстро испятнала голову, нитями
разметалась в бороде. Он стал прожорлив, ел много и неряшливо.
На девятый день после панихиды пригласили попа Виссариона и родных на поминки
по убиенном воине Григории.
Пантелей Прокофьевич ел быстро и жадно, на бороде его звеньями лежала лапша.
Ильинична, со страхом приглядывавшаяся к нему в эти последние дни, заплакала.
— Отец! Чтой-то ты?..
— А чего? — засуетился старик, поднимая от обливной чашки мутные глаза.
Ильинична махнула рукой и отвернулась, комкая у глаз расшитый утиральник.
— Едите вы, батенька, будто три дня не емши! — со злобой сказала Дарья и блеснула
глазами.
— Ем? А ну, так… так… так… я не буду, — смутился Пантелей Прокофьевич. Он
растерянно оглядел сидевших за столом и, пожевав губами, замолк, на вопросы не отвечал,
хмурился.
— Мужайся, Прокофьевич. Чтой-то ты так уж отчаялся? — после поминок бодрил его
поп Виссарион. — Смерть его святая, не гневи бога, старик. Сын за царя и отечество
терновый венец принял, а ты… Грех, Пантелей Прокофьевич, грех тебе… Бог не простит!
— Я и то, батюшка… я и то мужаюсь. «Смертью храбрых убитый», — командир-то
пишет.
Поцеловав руку священника, старик припал к дверному косяку и в первый раз за все
время после известия о смерти сына заплакал, бурно содрогаясь.
С этого дня переломил себя и духовно оправился.
Каждый по-своему зализывал рану.
Наталья, услышав от Дуняшки о смерти Григория, выбежала на баз. «Руки наложу! Все