Page 270 - Тихий Дон

— Нам с ними нечего делить.
— А землю?
— Земли на всех хватит.
— Ты знаешь, к чему стремятся большевики?
— Трошки припадало слыхать…
— Так что же, по-твоему, делать, если большевики будут идти на нас с целью захвата
наших земель, с целью порабощения казаков? С германцами ведь ты воевал, защищал
Россию?
— Германец — дело другое.
— А большевики?
— Что ж, господин есаул, — видимо решившись, заговорил Лагутин, поднимая глаза,
настойчиво разыскивая взгляд Листницкого: — Большевики последнюю землишку у меня не
возьмут. У меня в аккурат один пай, им моя земля без надобности… А вот, к примеру, — вы
не обижайтесь только! — у вашего папаши десять тыщев десятин.
— Не десять, а четыре.
— Ну все одно, хучь и четыре, — рази мал кусок? Какой же это порядок, можно
сказать? А кинь по России — таких, как ваш папаша, очень даже много. И так рассудите,
господин есаул, что каждый рот куска просит. И вы желаете кушать, и другие всякие люди
тоже желают исть. Это ить один цыган приучал кобылу не исть — дескать, приобыкнет без
корму. А она, сердешная, привыкала, привыкала, да на десятые сутки взяла да издохла…
Порядки-то кривые были при царе, для бедного народа вовсе суковатые… Вашему папаше
отрезали вон, как краюху пирога, четыре тыщи, а ить он не в два горла исть, а так же, как и
мы, простые люди, в одно. Конешно, обидно за народ! Большевики — они верно
нацеливаются, а вы говорите — воевать…
Листницкий слушал его с затаенным волнением. К концу он уже понимал, что бессилен
противопоставить какой-либо веский аргумент, чувствовал, что несложными,
убийственно-простыми доводами припер его казак к стене, и оттого, что заворошилось
наглухо упрятанное сознание собственной неправоты, Листницкий растерялся, озлился:
— Ты чего же — большевик?
— Прозвище тут ни при чем… — насмешливо и протяжно ответил Лагутин. — Дело не
в прозвище, а в правде. Народу правда нужна, а ее все хоронют, закапывают. Гутарют, что
она давно уж покойница.
— Вот чем начиняют тебя большевики из Совдепа… Оказывается, недаром ты с ними
якшаешься?
— Эх, господин есаул, нас, терпеливых, сама жизня начинила, а большевики только
фитиль подожгут…
— Ты эти присказки брось! Балагурить тут нечего! — уже сердито заговорил
Листницкий. — Ответь мне: ты вот говорил о земле моего отца, вообще о помещичьей земле,
но ведь это — собственность. Если у тебя две рубахи, а у меня нет ни одной — что же,
по-твоему, я должен отбирать у тебя?
Листницкий не видел, но по голосу Лагутина догадался, что тот улыбается.
— Я сам отдам лишнюю рубаху. И отдавал на фронте не лишнюю, а последнюю,
шинель на голом теле носил, а вот землицей что-то никто не прошибется…
— Да ты что — землей не сыт? Не хватает тебе? — повысил Листницкий голос.
В ответ, взволнованно задыхаясь, почти крикнул побелевший Лагутин:
— А ты думаешь, я об себе душою болею? В Польше были — там как люди живут?
Видал аль нет? А кругом нас мужики как живут?.. Я-то видал! Сердце кровью закипает!.. Что
ж, думаешь, мне их не жалко, что ль? Я, может быть, об этом, об поляке, изболелся весь, на
его горькую землю интересуясь.
Листницкий хотел сказать что-то едкое, но от серых лобастых корпусов Путиловского
завода — пронзительный крик «держи!». Грохотом пробарабанил конский топот, резнул
слух выстрел. Взмахнув плетью, Листницкий пустил коня наметом.